Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Прошло еще несколько недель. И, когда Наде разрешили встать с постели, на тонких ветках вишен уже наливалась ягоды.

Чуть брезжил рассвет, и стайка гусей важно направлялась к реке. А Надя с сестрицей Лапочкой давно шли по узенькой меже.

Луга цвели, и ветер летел навстречу с Волги, поднимал с цветущих медуниц золотой дымок. Жаворонки звенели в вышине, и одна ласточка все время летела рядом, то опережая, то немного отставая, гоняясь за мошками, которых вспугивали в траве шаги путников.

Ласточка так доверчиво, так близко и низко летала, что было удивительно, как она не касалась острыми крылышками босых Надиных ног.

Красные жучки хлопотали в разных направлениях по тропинке. Муравьи взбирались на пепельно-голубые цветы цикория.

Надя, словно прозревшая после долгой слепоты, с удивлением разглядывала каждую травинку, каждый цветок.

Вот яркая, как огонек, гвоздичка раскрывает глазок. На пушистом одуванчике тончайшие бисеринки росы. Шиповник пышно цветет. И в сердцевинке розовой чашечки, как шарик ртути, крупная капля росы. Голубая стрекоза прицепилась на кончик подорожника и стряхнула с его белых цветочков несколько капель.

Надя старательно обходила каждый кустик, чтобы не нарушить его покоя. Ее израненной душе казалось, что вся жизнь замерла, что нет в мире и не может быть радости, что счастье покинуло землю.

Заря охватила небо. Оно было безоблачно, и только по горизонту протянулась узкая лента синих предутренних туч. Но вот их верхние тонкие края сверкнули. На селе громко запели петухи, и целая стайка маленьких птичек поднялась с осокорей и, зашелестев крыльями, полетела навстречу солнцу.

Огненный ободок блеснул над краем розово-синих туч, и они сразу растаяли.

Солнце быстро выплывало из-за горизонта. Стало меньше и такое ослепительное, что мокрое картофельное поле показалось Наде черным.

Косые длинные лучи побежали по росистым лугам и засверкали в нитях паутины, а она, отяжелев от росы, гамачками отвисла между стеблями цветов и травы.

Солнце поднялось уже высоко, когда путники подходили к калитке сада Евлампии Ивановны. С цветущих лип падали бледно-желтые метелочки, и ветер разносил волной их медовый аромат. Пчелы копошились около ульев. Одна пчелка ударилась и ужалила Надю в открытую шею. Сестрица Лапочка осторожно взяла пальцами мохнатую, уже погибающую пчелку, а Наде потерла свежей землей укушенное место.

А Надя даже и не заметила укуса.

Тенистый сад был разбит на южном пологом холме, и узенькие дорожки поднимались вверх ступеньками, как коричневые лесенки. В саду пробивался родник. Надя опустилась перед ним на колени. Наклонила разгоряченное лицо к его студеным струйкам, и они ласкали ее щеки, глаза, руки, губы. Она жадно пила эту душистую прозрачную воду вместе с розовыми лепестками шиповника, как будто хотела вобрать в себя ту силу жизни, тот покой и отраду, которой был полон сад. Поджав под себя ноги, она сидела на траве у родничка и смотрела, как быстро высыхают золотые капли на ее теле. А слабый ветерок все кружил и кружил вокруг душистым ароматом.

И припомнился ей тихий летний вечер дома, когда однажды они с Маней сидели в маминой спальне на кровати. Маня тонкими, худыми пальцами перебирала струны гитары. Ветер играл зеленой занавеской у открытого окна, и уходящее солнце заливало комнату зеленым фантастическим светом. Звон вечернего колокола доносился издалека. Девочки сидели и наслаждались вечерней тишиной. Сердца их были спокойны и безмятежны, как тот тихий вечер. Ясными глазами смотрели они тогда на уходящее солнце и вслушивались в вечерние задумчивые звуки. Им ничего не хотелось. Или, быть может, они верили, что весь мир принадлежит им. И оттого так трогательны, так невинны были их молодые лица. Они были тогда счастливы.

Теперь вечерами, как бывало в детстве с матерью, Надя сидела в саду, а Евлампия Ивановна не торопясь вспоминала, как Надю в тяжелой испанке Кузнецов привез в заразный барак, где работала подпольная группа большевиков. Как было внезапно наступление красных, и как бежали чехи из Казани, из Симбирска, из Самары. Как бежала с ними буржуазия и напуганные, обманутые жители. И сколько их погибло от голода, замерзло от стужи в темных лесах по нехоженым тропам, на Чистопольском тракте.

— Боже мой! Как страшен был восемнадцатый год! — говорила Евлампия Ивановна.

Но и девятнадцатый не принес облегчения народу: чехов прогнали, а весной пришел из Сибири адмирал Колчак. Дошел и до просторов Камы. Опять «бегали» красные с Камы, вновь собирали силы для борьбы, теснили Колчака, освобождали города и села, и тогда вновь было паническое отступление, но уже белые «бегали» за Урал. Мужики бросали свои домишки, села пустели, надвигался страшный голод, разорение.