Владимир Буртовой - Самарская вольница

— Кабы его полки сюда пришли спешно, глядишь, совокупно и побили бы вора Стеньку!

Размышляя о делах ратных, воевода Иван Богданович бережно спустился со стены, бревенчатым переходом прошел в большую приказную избу, треть которой он занимал под свои покои: служба службой, а обед пропускать — великий грех! Да и донские воры, видно было, взяли роздых.

— Теперь бы ему самый раз на Стеньку Разина, исполчившись, всей силой грянуть, — вновь вспомнил о воеводе Урусове Иван Богданович. — Тогда бы и я из кремля всей силой вышел бы… А так рискованно мне все полки за стены пускать! Докладывают дозорцы, что и с южной стороны в лесу видно людское скопище. А ну как грянут со спины, собьют моих стрельцов вместе с воеводой Юрием Никитичем да погонят за Свиягу, а? — И Иван Богданович мелко перекрестился. — Останется кремль без обороны, ворам на лихое дело опорой в здешних краях станет, как Саратов да Астрахань на Волге!

Раздеваясь в прихожей, воевода Милославский, сняв шапку с собольим мехом, потряс пышно-волосатой шевелюрой, похожей на львиную гриву, сказал сам себе:

— Ну уж нет! Пущай князь Юрий Никитич о себе озаботится, а я ему более не защитник! — твердо решил воевода. — Он как прибежал сюда, так и убежит, ежели невмочь станет! А на мне город и вся засека от государя в бережение дана…

Денщик Тимошка, запыхавшись, с влажными круглыми глазами, вошел в горницу, когда воевода уже за ложку взялся, отобедать сам по себе, без домочадцев, которых счастливо успел спроводить на Москву, от лиха подальше, памятуя горькую судьбу близких астраханского воеводы, — потерял воевода Прозоровский не только свою голову, но и старшего сына. И то, видно по воле Господа, счастье, что вор Стенька не тронул княгиню и младшего сына, древо рода не пресек…

— А-а, ты прибег! — обрадовался Иван Богданович, откусил хлеб и зачерпнул ложкой густых щей. Специально поставленная к князю от княгини дворовая стряпуха, молодая и лицом пригожая молодуха, издали глянула на красивого денщика, заалела щеками и поспешила отойти в дальний угол, где царил спасительный полумрак, и смотрела оттуда на князя, сцепив руки на грудь, стараясь по нахмуренному лицу угадать — как покажутся князю щи. Вдруг не в меру солоно или кисло? Быть тогда грозе! Князь еще хлебнул, взглядом указал Тимошке на стул у двери, переждать и отдышаться. Когда ложка чиркнула по дну миски, спросил:

— Ну, сказывай, каково в остроге? Крепко ли стоит стрелецкий голова Гаврилка Жуков?

Тимошка живо вскочил со стула, с поклоном поведал:

— Стрелецкий голова, батюшка воевода и князь, стоит крепко… Да в остроге… — и замялся Тимошка, покосившись на стряпуху, — да в черном люде сильное смущение происходит.

— Что так? — Иван Богданович миску с ложкой отодвинул, к мясу не притронулся. — Ну-ка, сказывай, что проведал? Говори без утайки, иначе ярыжек пошлю для нового сыска!

— Ярыжки, батюшка воевода и князь, и без того уже в приказной избе сидят, томятся тебе о том же поведать, — снова поклонился Тимошка. — А смущение средь стрельцов, посадских да гулящего люда происходит от прелестных писем Стеньки Разина. Письма в городе расклеены и средь стрельцов по рукам пущены…

Иван Богданович как и не сидел за столом — стряпуха тут же пропала за боковой дверью, — скорехонько пробежал по горнице до окна, глянул: на высоких стенах московские стрельцы, острога не видно, но там полно стрельцов и детей боярских. И в их головах, оказывается, смута уже зреет!

«Кто-то их на лихой бунт подбивает! Но кто? Свои воры завелись, будто черви в муке, аль со стороны как-то наползли? Должно, со стороны, коль прелестные письма Стеньки пошли по городу, а те письма куда страшнее черной оспы! — И неожиданно пришла подходящая, как показалось, мысль: — Надобно для секретного догляда выпустить в острог Кривого! Вдруг да признает, кого прежде видел!» — Воевода-князь приободрился от такого решения, неприятный холодок в затылке поутих, спросил нетерпеливо:

— А что дремлет земский староста? Почему не пошлет ярыжек ловить воровских подлазчиков? Что прознал об этом?

— Прознал, батюшка воевода и князь, — поклонился Тимошка. — Земский староста Исайка Фалелеев бежал из города вчерашним еще вечером, прихватив из дому особо нужные вещи. Дьяк синбирской приказной избы послал после обеда своих ярыжек. Те ухватили писца Ермолайку, распознав в прелестных письмах его руку, и поволокли было к тебе в кремль, батюшка князь Иван Богданович. Ермолайка уперся, будто не он писал копии с прелестного письма воровского атамана, криком толпу собрал на торге. Подоспели тут какие-то двое из детей боярских, Ермолайку у ярыжек взяли под свою стражу, набежавшие посадские, гулящие и с десяток стрельцов ярыжек крепко извалтузили, их тулумбасы [141] Земские ярыжки носили с собой тулумбасы — небольшие барабаны, вместо них впоследствии были введены полицейские свистки, чтобы призывать к себе на помощь. ногами поразбивали, так что ярыжки в приказной избе еле укрылись от побоев. Вот каковы пакостные вести из острога, батюшка князь Иван Богданович…