Михаил Садовяну - Никоарэ Подкова

— Ах! — страдальчески простонал он и, отшвырнув носком сапога грамоту, лежавшую на полу, забросил ее под столик черного дерева.

Остановился. За дверью послышался кашель деда Петри. Никоарэ, сердясь на самого себя и стараясь овладеть собой, оборотился, однако улыбнуться старику не мог.

Старый воин озабоченно глядел на него.

— Что бы там могло стрястись, государь? Богза поведал мне о нашем Ликсандру. Будь милостив, не суди его больно строго; ведь он брат тебе и всегда был храбрый воин.

— Он нарушил повеление своего государя, — тихо, но сурово произнес Никоарэ, пристально глядя в глаза великому армашу.

Старик рванулся, словно кто толкнул его в спину, приник к руке Никоарэ, и слезы затуманили его глаза.

— Государь, не суди его, не узнав, что случилось. Немедля вскочу на коня, захвачу с собой несколько ратников и отправлюсь в путь. Завтра к вечеру доставлю его сюда. Пожалей, будь милостив, вы ведь дети одной матери.

Никоарэ вздохнул. Казалось, он смягчился. Но взгляд его был все так же угрюм.

— Ступай, дедушка, и привези этого безумца.

Слезы текли по лицу старика Гынжа и падали на его седые усы. Он не двигался с места.

— Иди, дедушка, — мягко добавил Никоарэ, положив руку ему на плечо.

Дед Петря склонил голову и вышел. В дверях сабля его зацепилась за косяк.

«Плохая примета», — подумал про себя Подкова и сам улыбнулся такому суеверию, свидетельству слабости его в этот час.

Открыв дверь, он крикнул стражу:

— Позвать ко мне логофета [66] хранитель государственной печати, ведавший канцелярией господаря Раду.

Потом вспомнил, что новый логофет по горло занят делами. Был праздничный день. Но Раду Сулицэ вызвал в логофетство дьяка по молдавскому письму и двух его учеников для составления и рассылки по городам государевых повелений. Старостам и пыркэлабам предписывалось, не мешкая, без малейшей задержки отрядить ко двору государя Никоарэ самых старых капитанов мазыльских и рэзешских дружин; оным капитанам надлежит войти в государев суд, каковой вскорости начнет свою работу.

— Не будь нас, что бы поделывали власти? — приговаривал молдавский дьяк Штефан Христофор. — В великой кручине пребывали бы власти. Кто записывает приказы? Мы. Кто рассылает их? Опять-таки мы. И все должны нашим грамотам повиноваться. Да будет тебе известно, твоя светлость, что Штефан Христофор — опора Большого приказа еще со времен покойного господаря Петру Рареша. Частенько меняются государи — таковы уж невзгоды и печали мирские, а Большой приказ долговечен и служит всем государям. Ни турок с ним ничего не поделает, ни господарь; мы от перемен не зависим, мы — Большой приказ и ведаем всеми делами и порядками в Молдавском господарстве. Вот написал я грамоту, и дело пойдет как по маслу. А ученикам моим Мыцу и Кодоману только и остается, что подрезать и чинить добрые гусиные перья. Я пишу, и господарская власть заботы не знает.

У деда Христофора ноги с трудом носили бренное тело, отяжелевшее не только от долгих прожитых лет, но и от слабости человеческой: уж очень любил Христофор вино собственного виноградника в Бучуме; штофчик сего вина непременно носил он с собою в приказ. Силой, заключенной в сем штофчике, надобно объяснить и те истины, какие он охотно открывал всем, кто желал его слушать, и его храбрость в обращении со старшими. А впрочем, он был добрым, носатым и совестливым стариком. В политику не вдавался, знал свой шесток, оставался самим собой — Штефаном Христофором Гусиное перо — и жизнь свою посвятил Большому приказу Молдавии. Ученики Мыцу и Кодоман, такие же тщедушные заморыши, как и их учитель, только молодые, поведали деду Христофору, что новый логофет — книжник, ученей всех книжников и ученых на всем белом свете. Хе-хе! Сие не волновало старого дьяка Штефана Христофора — никто не мог его превзойти!

— На-ка, вот, послушай:

«Его милости пыркэлабу Ковурлуйской волости, поставленному в княжение его светлости Иона Никоарэ.

Восстань, внемли и не мешкая пришли в стольный город достойнейшего и старейшего мазыльского капитана твоей волости. И не делать тебе по-иному.

Господарь повелел, великий логофет печать приложил, дьяк Штефан написал.»

— Добро, дед Христофор, — сказал логофет Раду. — Послать подобные же грамоты в остальные двенадцать волостей.

— А что я говорил? — весело смеялся старик, открыв щербатый рот и горделиво пыжась в серой своей свитке. — Все напишем. Только поначалу надобно мне начертать грамоту, веленную самим государем. Не то разгневается, коли замешкаюсь. Грамота про Мирославское озеро, где учинилась распря промеж монахов и негодников крестьян. Пропишу я им, крестьянам, и постращаю: не угомонятся, вспомянет о них государева сабля.