Геннадий Седов - Балерина [Publisher - SelfPub]

– Умру, – сказала она сыну, когда они шли после сеанса по ночной набережной, – с моей жизнью сделают то же самое. Разберут на анекдоты…

Улетает неслышно время – за телевизором, письмами, ожиданием телефонного звонка, разговорами вполголоса с сидящим напротив сыном, зачитывающим ей вслух какой-то особенно впечатляющий отрывок из Мориака.

– А? Что ты сказал? Повтори, пожалуйста!

Знакомая до мелочей обстановка гостиной. Камин в форме готического храма. Софа с залоснившимися обюссонами, английские стулья с неудобными спинками. Тяжелые портьеры на окнах. Все на прежних местах, не менялось много лет…

– Скажи, мой друг, какой нынче в моде стиль мебели?

– «Баухауз», матушка.

– Да, да, припоминаю. Там, где, кажется, используют металлические трубы вместо дерева?

– Что-то в этом роде…

Мода, мода. Сегодня одно, завтра другое. Попробуй угнаться…

– Ваше лекарство, мадам!

Энергичная, деловая Мари в накрахмаленном передничке. Пичкает каждый час какой-нибудь гадостью.

– Хотите, приподнимем немного подушку? Привстаньте, пожалуйста… Еще чуточку… Так удобно?

– Спасибо, Мари!

После микстур и таблеток ее тянет в сон. Голова тяжелеет, клонится набок. Какое-то время она слышит словно бы на расстоянии невнятный голос сына. Окружающие предметы теряют очертания, плывут в пространстве. Покойный Андрей чистит зачем-то на кухне, точно денщик, заляпанные сапоги, трет остервенело по голенищами и носкам щеткой…

– Мама, вы меня слышите? Вам нехорошо? – теребит ее за плечи Вова.

– Успокойся, пожалуйства, со мной все в порядке… Читай, я внимательно слушаю.

Старый каштан в палисаднике скребет ветками о подоконник – чирк-чирк. Старый Париж за окнами. Стучат монотонно в полированном футляре, отсчитывают мгновения старые часы. Однообразное движение по кругу: врачи, лекарства, процедуры. Самое яркое событие последних дней – появление в доме чиновника окружной мэрии, явившегося уточнить дату ее рождения. Затребовал паспорт (допотопный, «нансеновский», так и не обмененный на новый за полвека эмиграции), внимательно перелистывал. Ткнул выразительно пальцем в цифру «1872», произнес с пафосом: «Запах истории, мадам! И какой истории!» В Париже, объяснил цель своего визита, традиция с времен императора Бонапарта: чествовать официально граждан, достигших столетнего возраста. Через год, когда мадам отметит свой замечательный юбилей, муниципальные власти намерены провести (разумеется, с ее любезного согласия) торжественную церемонию у нее дома – в присутствии депутатов парламента, прессы, телевидения. Ей вручат приветственный адрес, диплом почетного жителя города, памятный знак… Есть у мадам какие-либо пожелания? На что мадам жалуется?

– На скуку, месье.

Гость натянуто улыбается, косит взглядом на выход.

– Удивительно, – замечает она, когда он целует ей на прощанье руку, – насколько вы похожи на одного моего партнера по петербургскому балету. Лицо, фигура – абсолютная копия…

Она стала бояться в последнее время телефонных звонков – дребежжащий звук из висящей на стене черной коробки приводит ее в оцепенение. Снимешь трубку – непременно узнаешь какую-нибудь неприятную новость. Несколько недель назад услышала звонок, решила не подходить, ушла в соседнюю комнату. Телефон надрывался как бешеный – она не выдержала, взяла трубку. Звонила Нина Прихненко, сообщила с печалью в голосе: скончался Иван Ильич Мозжухин, с которым ее связывало столько лет трогательной дружбы. Всплакнула, уйдя в спальню. Разглядывала, сидя на кровати, фотографии Ивана в альбоме с теплыми надписями, вспоминала редкостной красоты и таланта артиста, уговаривавшего ее в России сниматься в кино, предлагавшего интересные роли, в частности – Бетти Тверскую в экранизации «Анны Карениной». Не щадил себя нисколько человек. Жил на широкую ногу, пил, гулял, водился с сомнительными личностями.

«Иван буквально сжигал свою жизнь, точно предчувствуя ее кратковременность, – писал о нем Александр Вертинский. – Вино, женщины и друзья – это главное, что его интересовало. Потом книги. Он никого не любил. Был очень широк, щедр, и даже расточителен. Он как бы не замечал денег. Целые банды приятелей и посторонних людей пили и кутили за его счет. Деньги уходили, но приходили новые. Жил он большей частью в отелях и, когда у него собирались приятели и из магазинов присылали закуски и вина, ножа и вилки, например, у него никогда не было. Он был настоящей и неисправимой богемой, и никакие мои советы и уговоры на него не действовали. …Умирал Иван в Нейи, в Париже. У него началась скоротечная чахотка, он лежал в бесплатной больнице – без сил, без средств. Ни одного из его бесчисленных друзей и поклонников не было возле него. Пришли только цыгане, бродячие русские цыгане, певшие на Монпарнасе».