Борис Акунин - Трезориум

— Три дома? Только-то? — спросил один из ротных.

— «Только-то»… Там плотность обороны — хуже, чем была на кирпичном заводе, в феврале. Часть, которую мы сменяем, неделю на этой поганой Баренштрассе проторчала. И никак. Поэтому тактика меняется. — Адъютант перевернул машинописную страницу. — …Ага. В общем, так. Наша задача — вызвать огонь противника на себя, отвлечь внимание от десантно-штурмовой группы. Она прорывается через перекресток, в тыл к немцам. Оттягивает часть сил на себя, и тогда уже наш черед атаковать. Ясно? Сегодня днем готовимся. Получаем сухой паек на три дня, боеприпасы, прочее. Вечером выдвигаемся. Утром — в бой.

— А в десантно-штурмовой группе кто? — настороженно спросил комроты-один.

— Не мы, не переживай. Она приданная, — мрачно улыбнулся Секацкий. У него даже усики сейчас были не лихие, а обвисшие. — Три танка и сводный взвод штрафников. Им, кто уцелеет, обещана реабилитация. Они прибудут прямо на позиции. Вечером. Всё, выполняйте!

Про смертников из десантно-штурмовой говорили и днем, и во время переброски, и потом, когда подразделения заняли свои места, а офицеров вызвали на новый КП, расположенный в двухстах метрах от передовой. Знание того, что твое положение еще не самое опасное, на людей действует успокоительно, предположил Рэм. На него — нет, не действовало. Завтра меня или убьют, или как-нибудь ужасно ранят, все время думал он, гнал от себя эту мысль, а она возвращалась, будто настырный ночной комар.

Надо смотреть на это иначе. Завтра — экзамен, к которому ты готовился всю жизнь. И то, сдашь ли ты его, напрямую не связано с тем, уцелеешь ты или нет. Но представил себя в гробу, под нарядной табличкой «Он сдал экзамен на отлично!» — и нервно хихикнул.

— Ты чего? — шепнул Петька. — Он про товарища Сталина, а ты…

Замполит как раз заканчивал речь про последний рывок и про то, как Верховный прислал личную телеграмму командарму.

Снаружи зарычали мощные двигатели, загрохотали гусеницы.

— Десант прибыл, — сказал Секацкий. — Даже на десять минут раньше. Сейчас двадцать два пятьдесят. Пойдем, встретим?

Все вышли на освещенный луной пустырь, по которому, круша кучи колотого кирпича, медленно ползли три «тридцатьчетверки». Рэму показалось, что танки нагружены какими-то тюками, но машины подъехали ближе, и стало видно, что броню плотно облепили люди.

Один спрыгнул, пошел к встречающим. Голова у него сверху была плоская, и Рэм не сразу сообразил: человек в кубанке.

— Батальон Птушко? — крикнул он издали. — Где командир?

— Батальон Птушко, — ответил Секацкий и повторил: — Батальон Птушко. Я командир.

— Ага, тогда мы, кря, хорошо заехали, — довольно откликнулся человек в кубанке знакомым голосом. — Десантно-штурмовая группа прибыла в ваше распоряжение. Командир младший лейтенант Уткин.

Рэм помертвел.

А воскресший покойник был уже в пяти шагах. Махнул своим, чтоб разгружались. Козырнул Секацкому. Рэм стоял прямо за плечом у комбата. Хотел отпрянуть в тень, но заставил себя оставаться на месте, а то что потом, так и прятаться?

— С задачей ознакомлены? — спросил Секацкий, пожимая Жорке руку.

— Так точно. Вроде ясно, но надо полазить, присмотреться. Ночь светлая, времени до рассвета много. Ребят только пристройте куда-нибудь, пусть отдохнут.

— Само собой. Старшина покажет, где поставить машины и где…

Глаза Уткина остановились на Рэме, и лицо будто перекосила судорога.

— Вы знакомы, что ли? — удивился комбат, оборачиваясь.

— Разрешите обратиться к младшему лейтенанту? — спросил Уткин и заулыбался Рэму ненавидящей улыбкой. — Здорóво, сволочь. Не ждал меня на этом свете увидеть? Вышак ты мне красиво нарисовал, только исполнение отсрочили. Согласно примечанию два к двадцать восьмой статье УК РСФСР. Кровью смою. Не впервой.

— Да чё у вас такое? — забеспокоился Секацкий. — Какой вышак?

— Он знает чего, гнида, — всё улыбался Жорка.

Вот ведь странно. Рэму бы сейчас испугаться, а он испытывал невероятное, огромное облегчение. Будто танк с души съехал.

И ответил он Уткину легко, громко:

— Сам ты сволочь и гнида. Правильно с тебя звездочки сняли. Но я рад, что ты живой.

И Жорка словно потух. Улыбка исчезла, и глаза уже не горели бешенством.

— До завтра живой, а там видно будет, — пробурчал. — Ты мне только потом на глаза не попадайся. Не доводи до греха.

И отвернулся, утратив к Рэму интерес.

— Эй, жестянки! Пыли, куда старшина покажет!