Борис Акунин - Трезориум

— А, ну давай пять. — Жорка сунул руку. — Счастливо тебе, Ким, повоевать.

— Я Рэм.

— Извиняй, перепутал. Короче, как у нас говорят: чтоб тебе бабы давали и кряк не оторвали. Фрица дожмем и домой. Ты откуда сам-то? — рассеянно спросил старлей уже на ходу.

— Из Москвы.

Остановился, обернулся.

— Иди ты! — И заинтересованно: — А откуда? Я тоже московский.

— Из Хамовников. С Пуговишникова переулка.

Жорка присвистнул.

— Кря твою мать! Соседи! Я с Усачевки! Электросветские бараки знаешь?

— Серьезно? — обрадовался и Рэм. — Конечно знаю! Это от нас доплюнуть.

В бараках завода «Электросвет», по ту сторону Мандельштамовского парка, жили так называемые «заводские», шпана шпаной: брюки в сапоги, кепарики на глаза. Туда лучше было не заходить — наваляют. Но сейчас, на войне, встретить человека с Усачевки — это было настоящее чудо.

Не мог поверить и Уткин.

— Эх, кряк, вот о чем надо было тереть, пока ехали! Слушай, Рэмка, чего тебе тут на платформе вялиться? Сейчас вас, зеленку, погонят в кадровое управление, там в два счета распихают по частям. И ту-ту, пишите письма. Айда со мной. У тебя командировочное на руках?

Рэм кивнул.

— Ну и всё. Ты офицер, сам себе начальник. Отметим знакомство, погутарим про Москву, а завтра явишься за назначением.

— Даже не знаю…

Рэм заколебался. Ребята вообще-то тоже собирались не сразу в штаб, а сначала где-нибудь «погулять», проститься. Но с Уткиным, конечно, будет интереснее.

— Чего «не знаю»? Даешь рейд по тылам! Эй, парни! Сделайте Рэмке ручкой. Я его забираю! — гаркнул Жорка.

Было немножко обидно, что товарищи, с которыми восемь месяцев хлебал гороховый суп и орал «Катюшу», попрощались как-то между делом, даже не обнял никто. Хотя в принципе понятно: все возбуждены, все на нерве.

Ну и ладно. По правде сказать, Рэм в училище близкими друзьями не обзавелся. Были неплохие ребята, но нормально поговорить было не с кем.

Уткин поставил его под фонарем.

— Жди тут. За вещами приглядывай, особенно за шинами.

— А ты куда?

— Языка буду брать.

— Какого языка?

— Кто знает, где тут наливают. — Огляделся. — Нужен объект, чтоб, первое, без вещей, то есть местный. Второе — чтоб фронтовик, а не тыловой кряк, к ним доверия нету. А третье — кто в теме. Тут психология нужна. Без нее нашему брату разведчику хана.

Жора вертел головой, приглядываясь к вокзальной публике, сплошь состоявшей из военных, ни одного гражданского.

— Вон идет, без вещмешка, с орденами, — показал Рэм.

— Не, — махнул Уткин, едва глянув. — Тыловой. Ордена по блату получил. Фронтовики с пузечком не бывают.

— А майор? С усами который?

— Рожа протокольная. Замполит или особист. Он тебе так нальет — объикаешься. Ага! Вот кадр правильный. Стой тут, земеля.

Жора быстро подошел к саперному лейтенанту в драной ушанке и прожженном ватнике. Что-то сказал. Тот остановился. Закурили и долго, минут десять, разговаривали, время от времени заливаясь смехом. Потом Уткин хлопнул сапера по плечу и пошел. Тот крикнул вслед: «Два раза, запомнил? С первого не откроют!»

— Нормально всё, — сказал Уткин. — Разведка доложила точно. Есть хорошее местечко. Немчура из города вся сдрызнула, но поляки остались. А где поляки, там и «коварная» — так по-ихнему кафе называется, и пьют там не кофе. Адресок есть. Самое главное — хозяин не только рубли, но и злотые берет. У меня их крякова туча. Нарубил в очко.

— А в кафе нам разве можно? — удивился Рэм. — Частный сектор же. И вообще — какие кафе рядом с штабом фронта?

— У нас в школе в актовом зале картина висела. Философская. «Всюду жизнь» называлась.

— Знаю. И чего?

— А того. Запомни, щегол: где есть живые люди, там обязательно где-нибудь наливают. Особенно у поляков. Адрес: Бисмаркштрассе 10. Это, стало быть, от вокзальной площади прямо, третий поворот направо, потом налево, и за разбомбленной аптекой во двор. Там ход в подвал. Стучать три раза. Никто не отзовется. Досчитать до двадцати и еще раз. Тогда откроют. Запомнил?

На всякий случай Рэм повторил.

Сдали шины в комендантскую камеру хранения, пошли.

Город был немаленький, солидный. С прямыми улицами, большими красивыми домами, с деревьями на тротуарах. Но сразу за сохранившимся вокзалом начались развалины. Груды щебня, обгорелые стены, вывороченная танковыми гусеницами брусчатка. Потом совсем целый кусок — прямо кино из заграничной жизни. Витрины повыбиты, но вывески целы. Рэм шевелил губами, с трудом разбирая готический шрифт. А Уткин обращал внимание на другое.