Борис Акунин - Трезориум

— Где дневник? — спросил гауптштурмфюрер, повздыхав.

Взял тетрадь. Расстроился:

— По-русски? Почему по-русски? — Но сам себе сказал, задумчиво: — А может быть, это и лучше. С учетом послевоенной ситуации. — Полистал. — Отлично. Почерк разборчивый. Закончится война — мне это переведут.

Отложил тетрадь.

— Теперь займемся вами, фройляйн. Я обещал моему Ливси. Фотокарточку принесли?

— Только вот такую.

— Ничего, я ее уменьшу до стандартного размера на фототелеграфическом аппарате. Сам сделаю. Никому из сотрудников такое не поручишь. Посидите…

Ушел и отсутствовал целый час. Все это время Таня читала дневник пана Директора.

Многое было для нее внове. О чем-то она вообще не догадывалась. Общее впечатление было такое: умный человек, а ничего про жизнь и людей не понимает. Выдумал схему и собрался подогнать под нее мир, превратить заросший диким бурьяном пустырь в аккуратный газон с цветочками. Понятно — он ведь, оказывается, немец. Гёте бы своего послушался, что ли. «Grau, teurer Freund, ist alle Theorie und grün des Lebens goldner Baum». «Серы теории, любезнейший дружок, но зелена ветвь жизни золотая». Золотая — но зелена. И смысла тут не ищи, не то свихнешься.

Таня уже начала беспокоиться, чтó это крыса так надолго пропала. Но тут Телеки наконец вернулся. С полным набором готовых документов.

— Итак, фройляйн. Теперь вас зовут Хильдегард Фукс. Удостоверение, талоны, пропуск на переезд в Рейх, билет до Бреслау. Герр Директор говорил, у вас там родственница?

— Тетка, — кивнула Таня, пораженная тем, что пан Директор это запомнил. Когда-то давно она ему про себя рассказывала, но по его рассеянному лицу была уверена: пропускает мимо ушей. Он всегда витал мыслями где-то в облаках, если разговор был не о педагогике.

— Вот и отправляйтесь туда. Немецкий у вас натуральный, внешность не вызывающая подозрений…

Он держал документы в руке, но не отдавал, хоть Таня к ним уже потянулась. Глазки задумчиво щурились.

— Но взамен мне от вас кое-что понадобится. Он говорил, вы русская?

— Да, — ответила Таня, насторожившись.

— Берите листок бумаги и пишите свидетельство, что я помогал евреям Гетто. По-русски.

— Зачем?! — поразилась она.

— Войну Германия и ее союзники проиграют. Это стало ясно еще в декабре. Мы хотели взять Москву и не взяли. Японцы рассчитывали напугать жирную Америку, а она не испугалась. Дальнейшее — вопрос времени. Думаю, через год американцы с англичанами высадятся в Европе. Потом еще годик мы кое-как продержимся — и всё. Мой прогноз, что в сорок четвертом война закончится. Мировое еврейство, то есть союз крупного капитала с большевизмом, победят и возьмут реванш. Хозяевами мира так или иначе станут евреи. И свидетельства о том, что я им помогал, мне очень пригодятся.

— Да кто я такая? Никто!

— Вы — ассистентка великого Данцигера, имя которого после войны будет знать весь мир. У меня уже целая подборка таких письменных подтверждений, и все — люди неслучайные. Эти свидетельства спасут меня. В общем пишите… Нет, лучше не на листке, а на обороте вашей фотокарточки. С живым лицом будет достоверней.

Он отдал назад снимок, продиктовал:

— «Я, такая-то такая-то, свидетельствую и подтверждаю, что доктор Герхард Телеки, рискуя своей карьерой, свободой и даже жизнью, помог мне бежать из Гетто». Число, подпись.

Таня сама не понимала, почему ее так взбесила эта предусмотрительность. Спастись он хочет! Еще, поди, собственный трезориум откроет, будет детей воспитывать по методу пана Директора. Если же Рейх станет побеждать — Телеки выкинет все эти бумажки и преспокойно продолжит истреблять «мировое еврейство». Шиш тебе, крыса. Тони вместе с кораблем.

Прикусив губу, чтоб не ухмыльнуться, она написала по-русски первое пришедшее в голову — строку из стихотворения, которое нашептывала по дороге, не глядя в лица встречных.

Представила себе картинку — как герр гауптштурмфюрер торжественно вручает «свидетельство» советскому солдату. И лицо солдата.

— Вот, прошу.

Он взял, похлопал глазами.

— А число и подпись?

Она подписала. Телеки с довольным видом спрятал карточку под переплет замшевой тетради.

— Пусть хранится здесь. Дневник — тоже свидетельство. Что ж, сейчас выпишу пропуск на выход и отправляйтесь в Бреслау. Постарайтесь уцелеть. Вы мне после войны пригодитесь.

Сунул руку — пришлось пожать.

На улице Таня первым делом выбросила в урну Пушкина. В сумке Хильдегард Фукс ему не место — не дай бог какой-нибудь обыск в поезде, а у немецкой медхен русская книга.