Вениамин Шалагинов - Кафа

Глотов поднялся, раскуривая загасшую сигару. Мышецкий кинул перчатки на рояль, достал и развернул пронзительно красную листовку. Принимая ее, полковник сделал глазами усилие, будто перекинул взгляд через невидимую преграду!

— Значит, в пакгаузе эти листовки бушевали красной метелью? Кафа? Под листовкой — Кафа? Постойте, ведь это...

— Кличка Батышевой.

— «Прокурор требует поставить меня к стенке». Х-хо! Это о вас, милейший? Вы только что исторгали громы обвинения, сосед еще уточняет у соседа, какими были слова, сказанные вами, а в воздухе уже беснуется красное. Сотни листовок! Сотни приговоров! Вам! Мне! Законам и законодателю! Богу! Вы еще не закрыли рта, требуя казни, а сами уже казнены. Ваша речь вывернута наизнанку, как жирный старый колпак, выставлена на всеобщее осмеяние. — И тоном глубочайшего сожаления: — Какой конфуз!

Мышецкий насторожился.

— В вашем голосе обвинение, Николай Николаич, — сказал он.

— А вы сами, Глеб? Вы не усматриваете в этом своей вины?

— Я виновен, конечно. Виновен в представлении человека, жаждущего моей вины, такого, скажем, как полковник Благомыслов.

— Может, поясните.

Глотов принял беззаботный вид и выдохнул сивое колечко.

— С удовольствием. Черные гусары, эти опереточные пингвины, как вы их не раз называли, были одеты в черное и белое по эскизам Мышецкого. Раз. По указанию того же Мышецкого, они обследовали черемушник за пакгаузом и не заметили готовой к стрельбе пушки. Пушка стреляет. Два. Военно-полевой суд, казаки и солдаты выказывают на народе постыднейшую трусость. Кто наставлял разъезд? Мышецкий. Кто виноват в том, что гусары несли службу спустя рукава? Мышецкий. Кто воспрепятствовал дальновидному намерению председателя изгнать Батышеву из зала суда? Три, четыре... В зале обструкция, пляска дикарей у огня. Торжество Батышевой, большевиков. Кто вызвал весь этот хаос? Мышецкий!

— И все-таки он безгрешен?

— Смею надеяться. Заключение мое не причина обструкции: обструкцию готовили заранее. У остального же есть свой виновник.

— Кто ж это?

— Тот, чьи пингвины. Кто формировал и действительно наставлял всю внутреннюю службу процесса. Полковник Благомыслов.

— Ну, с этой публикой лучше не связываться.

— Как это понять, Николай Николаич?

— Это не та истина, ради которой мы могли бы ринуться в драку с контрразведкой.

— Тогда позвольте напрямую.

— Позволяю, — разрешил Глотов и выдохнул еще одно колечко.

Мышецкий заволновался. Он достал для чего-то из кармана плоские часы черной ляпис-эмали, недоуменно покрутил их в длинных пальцах, будто соображая, где он видел этот незнакомый предмет, и, не открывая крышек, положил обратно.

— Очевидно, Омск уже все знает, — сказал он. — Чтобы избавить себя от неприятности, вам, по первому впечатлению, достало бы сейчас указать пальцем в мою сторону, но это выказало бы нашу слабость и не послужило авторитету прокуратуры. Наконец...

— Последующее понятно. Господин Глотов так часто и так громко уверял всех и вся, что живет со своим помощником в благостном чувстве единения душ... Словом, обвинить вас я не могу, так как ваши упущения, ваши промахи и ошибки — это мои, соответственно, упущения, мои промахи и ошибки. — В посветлевших глазах Глотова появилось обожание. — Отстегните свой кольт, Глебушка, я обезоруживаю вас и наказываю неделей домашнего ареста.

— Не понимаю.

— Не сердитесь, дорогой. Час назад я обвинил вас депешей перед генералом Помидоровым [1] Генерал-майор Помидоров, приближенный Колчака, по табели должностей главный военный прокурор при верховном главнокомандующем. . Доложив в заключение, что вы наказаны арестом и что наказание приняли как должное.

Лицо Мышецкого пошло пятнами.

За дымящейся сигарой стоял фокусник, только что превративший яйцо в кролика: Глотов улыбался загадочно и снисходительно.

— Надеюсь, это спасет нас обоих, — прижал он на последнем слове. — Мы опережаем Омск. Теперь он не может не задуматься: дать нам по шапке или не дать. И, наконец, последнее: примите на себя следственную комиссию [2] Следственными комиссиями при Колчаке назывались суды, рассматривавшие, по формуле Совета министров, дела «о лицах, опасных для государственного порядка, вследствие прикосновенности к бунту, начатому в октябре 1917 года». Обычно это были «не столь тяжкие дела», выпадавшие из подсудности военно-полевых и окружных судов. Следственные комиссии расстрела не назначали, наказывали ссылкой до 5 лет, заменяемой, по обыкновению, тюремным заключением. и наблюдение за тюрьмой. В пакгаузе же я намерен выступать сам.