Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих) - Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

Много времени прошло. Я ухаживала за госпожой. Очень я боялась, что столкнутся господин Хасан и наш Панко. И однажды они столкнулись.

Господин Хасан растерялся при виде музыканта, которого сам когда-то убил и похоронил. А Панко ударил его ножом в горло.

И тут произошло самое страшное. Госпожа дико закричала.

— Я призрак музыканта, призрак музыканта! — кричала она.

Никто не мог услышать ее в самом дальнем углу двора. А она вдруг бросилась на Панайотиса, повалила его, схватила за горло, и была такая страшная — зубы оскалены, словно клыки, глаза выпучены, кровью налились. И рычала, как зверь.

— Вот тебе, Хасан! Вот тебе! — бормотала она.

Потом отскочила в сторону. Я глянула на лицо Панко и поняла, что он мертв, лицо посинело. Я хотела подойти к нему. И тут вдруг она двинулась ко мне на четвереньках, урча, как животное.

Я перепугалась и бросилась бежать.

Только на следующий день осмелилась прийти туда. И подумала: «А вдруг мне все приснилось?»

Трупов не было. Моя безумная госпожа кротко сидела на постели. Я с опаской подошла к ней, она была тиха. Я заметила землю у нее под ногтями и поняла, что все было наяву, а земля под ногтями — это оттого, что она зарыла трупы. Лопата была неподалеку. Но где она их зарыла? Сказать она не могла. Да я бы и побоялась спрашивать. И искать я боялась. Страшно мне казалось — найти, раскопать двух мертвецов. Так и не искала.

— Ты страшную историю рассказала, Анна,— задумчиво заговорил я. — Она так непохожа на правду, что, наверное, она и есть сама правда, голая, нагая правда. Ты много испытала горя. Прошлого не вернешь. Но скажи мне, чего бы ты хотела? Чем бы я мог тебе помочь?

— Я хотела бы вернуться в Харман Кая, на родину. Снова увидеть берег Босфора, и монастырские стены, и родное селение.

— Хорошо, Анна, — ответил я. — Я прикажу, чтобы тебя доставили на родину, дам тебе денег и приданое. Ты еще молода и еще можешь быть, если не счастлива, то хотя бы спокойна.

Девушка кивнула, затем произнесла нерешительно:

— У меня есть еще одно желание.

— Какое? — спросил я.

— Приведите мою госпожу сюда. Пусть она простится со своим возлюбленным. Сколько раз бывало, что такие страшные потрясения возвращали разум самым безнадежным безумцам.

Я велел жене привести Сельви.

Мы увидели, как Амида ведет под руку бедную Сельви, а та волочит ноги по земле и горбится.

Вот они подошли к нам. Вот Амида подвела несчастную поближе, и та увидела своего возлюбленного.

И чудо произошло.

— Панко! — вскрикнула Сельви звонким юным голосом. На мгновение распрямилась, будто стала прежней, юной и прекрасной, и сердце мое забилось, как в юности, как в детстве.

Все вернулось. На миг, но вернулось!

А Сельви бросилась к телу Панайотиса и упала на него.

И сердце ее больше не билось.

Мы похоронили всех троих по-разному. Хасана — в нашей усыпальнице. А Панайотиса и Сельви — на кладбище, где хоронят самоубийц, ибо только там можно хоронить вместе людей разной веры. Могилы Панайотиса и Сельви — рядом. И розы там цветут. И одно маленькое деревце выросло, славное такое.

Анна теперь живет в Харман Кая. Она вышла замуж за одного местного жителя. Они живут хорошо. У них трое детей. Две девочки и маленький мальчик, которого зовут Панко. Я этому очень рад, потому что мне вера не дает назвать кого-нибудь из внуков в честь моего друга-христианина, как, впрочем, не мог бы и он назвать кого-нибудь из своего потомства в мою честь. Зато в семье одной из моих дочерей растет маленькая Сельви.

Недавно я возвращался из Харман Кая, где навещал семью Анны; поиграл с маленьким Панайотисом и подарил ему серебряную погремушку и несколько золотых монет — «на зубок».

Проезжая мимо монастыря, я увидел толпу. Подъехал поближе и спросил, что происходит. Мне сказали, что сейчас повезут по окрестным селам чудотворную икону святой Параскевы. Я спешился и еще приблизился. И увидел икону.

Это была одна из удачных копий с той давней иконы Панайотиса. Я увидел Сельви. Она словно бы выглядывала из-за множества людских голов, и смотрела на меня тихо и серьезно.

Все вернулось. Это была она. Такая, как в детстве. И я любил ее.

Люди поклонялись ей, ее изображению, даже не зная, кто она. Ибо они поклонялись именно ей, моей Сельви, а не святой Параскеве.

Можно было смеяться над людьми. Люди странные. Легковерные. Жестокие. Безоглядно добрые. Люди!