Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих) - Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

Первая мировая война для нас затянулась. Революция 17-го года и последовавшая за нею гражданская война поставили под угрозу распада Российскую империю. Пришедшие к власти на Кавказе дашнаки выдвинули лозунг «Армения от моря и до моря». Эта новоявленная Армения, претендовавшая чуть ли ни на весь Кавказ и на значительную часть турецкой территории, объявила Турции войну. 1920-й год. Когда турки отстаивали целостность своего государства, армяне, объявившие им войну, называли это вновь «турецкими зверствами». С 1919-го по 1922-й год Турция снова «зверствовала», то есть отстаивала Малую Азию от претензий Венезелоса, главы греческого правительства, пытавшегося ни много ни мало восстановить владения Византийской империи. В этих изнурительных войнах выковывалось собственно турецкое государство. Уже не Османская империя, а Турция, Греция, Болгария.

Явился и лидер-идеолог этого собственно турецкого государства — Мустафа Кемаль-паша — Ататюрк — «отец турок». Выиграли мы или проиграли, когда османскую широту сменила психология граждан небольшой Турецкой республики? Думаю, ни то и ни другое, просто шел закономерный процесс.

Очередное закручивание гаек спасло Российскую империю от распада; вернее, я полагаю, отсрочило его лет на сто. Ататюрк установил дипломатические отношения с обновленной Российской империей, получившей новое название — Советский Союз. Армянские амбиции вновь пошли прахом. Но что бы ни случилось, России всегда будет выгоднее поддерживать Турцию, а не амбициозно-нелепых армянских «деятелей».

Советский Союз условно делится на какое-то количество псевдогосударств — условных республик. Думаю, отказ от российского деления на губернии — серьезная ошибка. В недрах этих псевдогосударственных единиц безусловно вызревают, как мухи в навозе, будущие тщеславные мятежники, готовые рушить великую империю и проливать реки крови.

Одна из этих псевдореспублик именуется Арменией. Андраника Озаняна, навлекшего несчастье на многих своих единоплеменников, вынужденных покинуть свои дома, в этой Армении почитают, но как бы несколько исподтишка. В официальных трудах русских историков имя Озаняна, генерала русской армии, пытавшегося создать из турецких армян «пятую колонну», не упоминается.

В этой Армении любят муссировать и мусолить «турецкие зверства в 1915 году». При этом называются несуразные цифры погибших при выселении из прифронтовых районов армян — миллионы. Хорошо, что не миллиарды. Доходит до трагикомических курьезов — черно-белую репродукцию с картины русского художника-баталиста Верещагина, изображающую рассыпанные в пустынной местности черепа, выдают за фотографию останков армян, погибших якобы от пресловутых «турецких зверств».

А теперь я прощусь с вами, оставив последнее слово за Наджие-ханым.

Я отправилась в квартиру в Шишли. М. тоже должен был прийти туда. Конечно, это авантюра. Я ведь никогда не сталкивалась с законом. Ему предписано выехать из города, он этого не сделал. Теперь он здесь, в этой квартире. Наниматель квартиры — я. Сколько времени он намеревается здесь скрываться? Что будет дальше? Чувствует ли он мою неуверенность?

Вот уже третий день мы не выходим из дома. Мне страшно оставаться и страшно уйти. Что предпринимает Джемиль? Вдруг моим родителям уже все известно? Я пришла сюда пешком. Просто падала от усталости. Вышла в зеленом чаршафе, потом свернула в один переулок, где, я знаю, можно пройти двором. Постучала в одну дверь. Сказала, что мне плохо, попросила воды. Какая-то пожилая женщина подала мне чашку. Я попросила позволения переодеть чаршаф. Сняла зеленый, завернула в бумагу, надела черный. Предосторожности. Хотя у меня не было ощущения, что за мной следят.

В квартире было по-прежнему как-то надмирно, вневременно. В гостиной били часы, бронзовый орел неподвижно распростер крылья над циферблатом.

Пришел М. Ключи он отдал мне и потому постучал. Я быстро открыла. В темном пальто он жался к стене. Я увидела его мягкие, чуть запекшиеся губы и потухшие глаза. В прихожей он как-то неуклюже снял пальто, остался в черных брюках и темном — под горло — пуловере.

Мы не прикасаемся друг к другу; мы оба сознаем, что этого делать нельзя.

Я стелю себе на диване в кабинете. Оставаться на ночь в спальне, где мы прежде... я не могу.

Он — подавленный, даже равнодушный. Есть почти не хочется — ни мне, ни ему. В первый день он молча прошел в спальню. Я приготовила кофе, понесла поднос. Дверь в спальню была открыта. Я увидела, что он спит на покрывале, не расстилая постель. Он выглядел измученным. Лежал на боку лицом ко мне, губы во сне чуть подрагивали. Я хотела уйти, но он почувствовал мой приход. Сел на постели с каким-то смущенным видом. Сидел с ногами на покрывале, привалившись к стене, ноги скрестил. Так он сидел в приморском домике Сабире, когда зашивал мою перчатку. Сейчас лицо у него осунулось, вытянулось, сузилось как-то и потемнело. Он посмотрел на меня, измученный и беззащитный, закрыл лицо ладонями и заплакал.