Мича Милованович: Молитва за отца Прохора

Трогаемся. Кто-то обернул ноги тряпками, кто-то идет в носках, а кто-то – босиком. Я бос. Мои ботинки вчера отобрали, видно, решили, что они достаточно хороши для их солдат. Что это за государство, если своих бойцов не может обеспечить обувкой, отбирает у пленных? Ноги мои окоченели, бьет дрожь. Сколько я смогу выдержать? Многие больны тифом и едва тащатся. Офицеры их быстро выхватывают из колонны, они навсегда исчезают с наших глаз. Не знаю, что происходит с ними дальше, вероятно, их оставляют на обочине подыхать, подобно больным животным. В повозки определяют только тех, кто не подхватил страшную болезнь. Их доктор проверяет нам глаза, язык и губы, не посинели ли. Я вижу, как уводят Странна Плазинича из Губеревцев и Джурдже Сретеновича из Турицы. Больше мы их не увидим.

Рядом со мной шагает капрал Йован Станкович из Горачичей. Жалуется, что у него температура, хотя никаких других признаков тифа не видно. Советую ему молчать об этом, ни с кем не делиться, а то отправят в путь без возврата. Убеждаю его, что это всего лишь простуда.

Справа от дороги видим надгробный памятник Мурату на Газиместане. Могила одного из тиранов, что на нашу землю веками накидывались и множество своих костей оставили на наших полях. Гляжу на славное деяние славного сербского воина Милоша Обилича [3], чья рука не дрогнула в судный миг, вечная память роду его.

Идем к Вучитрну вдоль реки Ситницы, когда-то переполненной кровью и сербов, и душманов. Смотрю на наших верховых конвоиров, наглых, немилосердных. Какое зверье плодится в их душах? Где те ямы, норы и берлоги, откуда веками они лезут на нас?

Усталость убивает меня, болят все кости, а ведь я так молод, в расцвете жизни, всего восемнадцать лет! Молча прошу о помощи, воздевая очи к небесам.

Оттуда, с церковной кафедры, смотрит ли на нас Всевышний, свидетель мучений наших? Видит ли он, что происходит с нами? Мне стало стыдно от своих вопросов. Как смею я сомневаться в милости и доброте Господа.

Сунув руку за пазуху, прикасаюсь к кресту. И вспоминаю слова, с которыми когда-то во сне обратилась ко мне пресвятая Мария Огненная: «Нигде и никогда с ним не разлучайся»… Они дают мне новые силы и желание выжить.

Пространство наших страданий движется с нами, а межи страха пред нами сдвигаются. Проходим Вучитрн и идем к Митровице, все так же вдоль Ситницы. Тень смерти все больше сгущается над нами, падаем, изнемогшие. Я вижу, как упал Жарко Маринкович из Придворицы, не может идти дальше. Он бос, ноги посинели, скорчился на снегу. Тщетно Марко Вукосавлевич, Йоксим Живкович и я тащим его, чтоб швабы не увидали. Поднимаем его, а он снова падает. Подходит офицер и сильно бьет и его, и нас. Плетка, извиваясь, впивается в наши исхудалые тела. Офицер жестом дает знак двоим конвоирам унести бедолагу, они же, на чистом сербском матерясь, хватают его за ноги и за руки, словно дохлое животное, и, убедившись, что у него не тиф, швыряют на повозку. Из повозки торчат руки, ноги, головы мертвых и полумертвых. Больше мы Жарко никогда не видели. Упокой, Господи, душу его, как и всех других.

По дороге навстречу нам бредут, сбившись в группы, мужчины и женщины, которые последними решились на бегство. Первые дни и недели беженцы текли рекой, частью я сам это видел, а что-то узнал позднее. Перепуганный народ искал спасения от душманов, а находил смерть в албанских ущельях. Заприметив швабов, нас сопровождающих, народ прячется по лесам и зарослям. Нет ли среди них людей из нашего края, спрашиваю себя. А вдруг это мои родные? Слежу за тем, как они разлетаются, словно стая перепелок при появлении кобчика.

Приближался праздник, день святого великомученика Георгия, а стужа все сильнее давила на сербскую землю, снег покрыл холмы и долины. Возле Звечана на высокой округлой верхушке горы виднеются стены старого города, где когда-то давно насильственной смертью погиб король Стефан Дечанский, в церковном календаре святой Мрата. Поворачиваюсь в ту сторону и украдкой крещусь. Это же делают и некоторые рядом со мной.

Входим в ущелье Ибара. Изголодавшись, по дороге выковыриваем зерна из помета, чистим и кладем их в рот, эти зерна остались от коней и волов, которых гнал перед собой бегущий народ. Грызем зернышки по одному и ощущаем запах (не вонь!) наших далеких хлевов и сараев. И чудесное тепло заполняет мне душу. Не видя ничего, белым днем, будто ночью, качаемся, боясь упасть, чтобы не швырнули нас в ров или в повозку с мертвецами. Печальных песен не поем, сердцу роптать не позволяем.