Олег Слободчиков - Заморская Русь

Загалдели, завыли пьяные голоса гуляк. Пока наливали чашу и готовили закусь, правитель отдавал распоряжения: кому наладить охрану, кому готовить тысячу бревен на казарму, вспомнил ситхинского старика, приведшего первого непринятого аманата, сказал громче прежнего:

— Один старик сказал мне, откуда произошли ситхинцы!

Толпа притихла.

— Говорил, будто еще со времен Ворона на этом острове вольно и сытно жили два брата. Один из них съел что-то запретное и прогневил духов-еков.

Пришли воины Волчьего племени и хотели убить их, но брать упросили не убивать, а дать им жен. Волки подумали и дали им своих девок. Так пошел род ситхинцев, а «Волки» и «Вороны» стали брать жен друг у друга, внутри племени браки запретили…

«Чего вдруг вспомнилось?» — Баранов поморщил высокий лоб, думая, какой тост подвести под сказанное.

— Ситхинские девки есть белей наших! — проворчал Кондаков. У него был тринадцатилетний сын от якутатки. — Если бы сажей не мазались да лица не безобразили, лучше баб не найти: работящие, чистоплотные, не в пример креолкам, верные — не чета кадьячкам…

В кубрике зашумели. Каждый вступался за тех, с кем жил. Дело шло к спору. Баранов потребовал тишины, поднял братину.

— Все хороши, — сказал, плутовато ухмыляясь, — одни в любви, другие в верности… За девок и баб, господа промышленные! Они дают жизнь — не мы!

Останься на земле сто баб и один мужчина — жизнь продолжится, останься сто мужчин на одну женщину — передерутся до смерти. За жизнь! — отхлебнул из чаши под смех друзей и пустил ее по кругу.

12 октября к полудню дождь прекратился, ночью вызвездило. Молодой месяц указывал рогами, откуда быть ветрам. Боясь упустить любой погожий денек, Баранов приказал начать строительство нового форта. 13 октября, на мучеников Карпа и Папиллы, в сыром лесу снова валили деревья. Утром следующего дня, на Праскевию Пятницу, Христовым страстям причастницу, вокруг русских кораблей в бухте появилось много касаток, которые приплывали обычно с косяками сельди, а тут появились неизвестно для чего. В это самое время к Кадьяку подходил бриг «Мария» под началом лейтенанта Машина. С транспортом для Российско-американской компании на нем плыл овдовевший зять Шелихова, камергер Двора, обер-прокурор и секретарь Тайного Совета, акционер и главный ревизор Компании, командор первого кругосветного путешествия российских кораблей «Невы» и «Надежды», кавалер Николай Петрович Резанов. При нем шли пассажирами из Петропавловской бухты лейтенант Хвостов и мичман Давыдов.

Затравленный откровенными издевательствами и насмешками офицеров «Надежды», Резанов высадился на Камчатке и пересел на компанейское судно, идущее в колониальные владения. Ему казалось, что командира «Надежды», Ивана Федоровича Крузенштерна, раздражало в нем все: от шитого золотом мундира до перстня, указывавшего на принадлежность к масонской ложе.

Стоило Резанову оказаться в кают-компании за одним столом с офицерами, разговор обязательно переходил на униатство, ересь жидовствующих, в насмешки над бытовавшим в Европе мужеложеством. Злые, полуграмотные рассуждения пересыпались грубыми флотскими шутками и бранью.

Сначала Резанов снял перстень, потом заменил придворный мундир полувоенным сюртуком, вскоре стал обедать у себя в каюте с чиновниками своей миссии. Но офицерам и этого было мало, они обвиняли Резанова, что коммерческие интересы для него выше государственных, издевались, подозревая в склонности к содомизму. Крузенштерн грозил поркой на шканцах, мичман Берг объявлял его самозванцем, подпоручик граф Толстой, по должности обязанный защищать интересы Резанова, кидался на него с кулаками, лейтенант Ратманов, ругаясь матерно, кричал: «его, скота, заколотить в каюту!» Командору не давали покоя даже в собственной койке, на которую ему приходилось падать без чувств в нервическом обмороке, чтобы не претерпеть еще больших оскорблений.

Трудно было назвать этих моряков набожными и ревностными до православия. От них доставалось и корабельному священнику, ревизору Святейшего Синода иеромонаху Гедеону. Первейший из буянов был лейбгвардеец Толстой — пьяница, дебошир и дуэлиант, который через восемь лет под Бородино покажет чудеса храбрости. Он как-то привел монаха на бак, якобы для того, чтобы показать странное свечение у штевня, вынудил священника просунуть голову в клюз, чтобы лучше рассмотреть чудное явление, затем, ловко перегнувшись за борт, прилепил бороду Гедеона к выступившей смоле. Под хохот офицеров несчастный монах простоял на четвереньках до сумерок, пока матросы не помогли ему отодрать бороду и отмыть ее от смолы. Издевательства и насмешки сблизили этих столь непохожих людей: блестящего придворного, едва не ставшего в юности последним любовником императрицы Екатерины, и затворника-монаха.