Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

Обсудив еще раз все варианты, мы поняли, что единственная надежда заключалась во времени, которое должно пройти, чтобы ловцы убедились, что мы сгинули, замерзли, съели друг друга, — и перестали искать. Выйти поодиночке наверх с разными сменами мы, может, и смогли бы, но нас сразу бы опознали. Прорываться с самодельной гранатой и ножами сквозь огонь автоматов с вышки — безумие. Пилить стальные прутья нечем. И, раз чекисты не верили, что мы выживем в вечной мерзлоте, то подождать еще три недели казалось самым разумным ходом в этом эндшпиле.

Но все пошло по-другому. Через десять дней случилась еще одна облава. Обшаривали все, включая рудоспуски. Наверное, взяли последних партийцев или по меньшей мере автора записки и пытали — они показали, что мы еще под землей и живы. Еды нам больше никто не приносил, и взять ее было неоткуда — бригады теперь тщательно пересчитывались на выходе. Нам пришлось остаться еще на месяц. Чтобы превратить нарубленный лед в воду, приходилось держать его около живота — тогда он постепенно нагревался, мягчел и становился ледяным тестом, которое мы жевали. Слишком долго греть лед было опасно, потому что он забирал у нас то, что и так иссякло, — тепло. Мы экономили еду, жевали сосновые стружки и последнее, что нашли, — мешок с небольшими кусками хлеба. Судя по тому, что хлеб был разломан, а не порезан, в бригаде все отрывали часть пайки и, пройдя вахту из жилой зоны в рабочую, сдавали все одному курьеру. Хлеб замерз, но в оттаявшем виде более-менее годился в пищу. Вместе с голодом явилось невиданное желание спать. Сон уже не разделялся с явью, и, засыпая, мы не знали, из какого мира в какой переходим.

Передо мной разлилось что-то похожее на широкую реку. Затем оно превратилось в море. Я в него нырнул с некоторым страхом перед водной глубиной, вынырнул, отплевываясь, и поплыл. Рядом со мной был Толя — он лежал на четырехугольном картонном листе, как на плоту, и этот картон двигался, точно самоходный, рядом со мной с такой же скоростью. Брат оказался с правой стороны от меня. Я тоже не греб, но двигался очень быстро, точно моторная лодка. Впереди нас появилась земля — коса, выдававшаяся в море. Мы быстро затормозили. Потом обплыли косу справа и снова на большой скорости устремились вперед и, проплыв некоторое расстояние, увидели настоящий берег. Подплыли к нему и вышли. Рядом оказался колодец, и вдруг его края земляные начали сходиться. Постепенно сошлись — и закрылись, а вся вода из моря как в раковину ушла под землю. Я увидел, что у Володи висели сантиметров пятнадцать прямой кишки, и он пытался ее брюшными мышцами втянуть, не получалось, и он пробовал руками. У меня самого кожа зашелушилась, как рыбья чешуя, кружочками.

Я очнулся, услышав хруст сломанной изморози. Теперь в нее врезался Антонов. Вставать не захотелось. Холод настолько вошел под кожу, что я уже старался не двигаться, лежал и сосал сухарь. В глубине лаза я заметил земноводное, похожее на черепаху. Оно существовало в небольшом, не замеченном нами водоемчике, где очищало дно от ила. Я стал наблюдать и увидел, как существо вступало в борьбу с какими-то страшными рыбами и побеждало. Среди его врагов кого только не было: трилофиты, рыбы-вампиры, змее-рыбы. Когда водоемчик успокоился, я перевел взгляд на стену и увидел, что на кристаллах изморози складывается картина, сначала она двигалась лишь чуть-чуть, а потом все отчетливее и яснее, и я увидел нашествие cavaliers на древний монастырь — они неслись через пролом в стене и, соскакивая с лошадей, забирались на стену и поджигали церкви. Их орда напоминала игрушечных солдатиков, пока один из них, раскосый, не поймал мой взгляд и не бросил в меня в ответ нож. Я заставил себя вскочить и, смертельно испуганный, бешено закружил по пещере.

Холод выходил из тела неохотно. От света мы отвыкли и, пока еще сохраняли способность произносить звуки, соответствующие речи, успели договориться, что, несмотря ни на что, поднимаемся на поверхность через неделю. Грот вновь погрузился в полудрему. В наклонных штольнях шелестела вода. Сквозь ее неумолчное журчание стали пробиваться голоса и даже плач. Плакал ребенок, кажется, мальчик. Кого-то о чем-то неразборчиво молил. Затем я услышал знакомый шепот: «Сережа, Сережа, и меня отпусти, и меня отпусти». Я закричал: «Марго?» — стал задыхаться, проснулся, попробовал встать, но мышцы не откликались, и я закрыл глаза. Через шум воды пробился полузабытый голос, бубнивший неразборчиво, точно чтец в церкви засыпал над часословом. «Странноприимцы мы. Приходил кто из единоверцев, бегунов, туда и селили его. Прятаться на болоте не от кого, а кто в городах из жиловых оставался, те, бывало, подземный ход копали на случай, коли придут раскольников арестовывать. Так и жили. Кузнец меж нас был, рудознатец, он соляную яму раскопал, и ели мы с тех пор с солью. Церковь-то вон на берегу, да мы не ходили туда никогда, священников у нас не было, всех-то пожгли еще при Петре. А что цари кончились, узнали, когда с колхоза зимой пришли. Тогда переписать всех хотели и пугали, что солдатов с ружьями пошлют, и тогда все, кто жил, да и отец-то с матерью моею и братьями, бежать решили и возвращаться по лету, а я, старший, остался за домом смотреть. Живешь тут, день и день, месяц и месяц, все проходит, как будто сны вишь. А во сне и свет тот же, и ты тот же — а все не так. Тот же, да не тот. Все как у нас, да не наше-то. Ты как кусочек, вишь, да не ты. Всех знашь, а они-то не они. Как в речке это: отражашся ты, а ведь не ты же».