Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— До самой Роси.

— Ох ты! Татарские копыта и у Москвы копытились, что ж они этого не возжелали, — заметил с сарказмом Фёдор.

— В общем, всё Правобережье они считают своим вместе с Сечью. Сухотин говорит, что они не хотят уступать и пяди.

— Надо посылать, Василий Васильевич, кого поопытнее. Раз от переговоров не отказываются, рано или поздно пойдут на уступки.

— Я хочу послать Тяпкина Василия Михайловича. Этот муж опытный, а за государев интерес насмерть стоять будет.

— Я знаю, Василий Васильевич, он много сил положил и к договору с поляками. Только, пожалуйста, дай ему на подарки и на проезд побольше. А кого с ним хочешь послать?

— Он просит Никиту Зотова.

— Это который крестника Петра пестует?

— Его самого, государь.

— Надо будет с мачехой Натальей Кирилловной поговорить, чтоб отпустила.

— Поговори, Фёдор Алексеевич, дело ведь важное, а у Зотова почерк добротный, для договора аккурат годится, и упрямства тоже у него хватает. Этого тати не испугают.

— А что, ты, князь, наказал ли Михайлова за побег из Крыма?

— Наказал, государь. Велел всыпать ему сто бататов.

— Что уж так густо-то, Василий Васильевич, хватило бы и половины.

— Ничего. Вытерпел. Зато дольше помнить будет.

День был нелёгким для государя. В полном царском облачении (а оно не из лёгких) участвуя в крестном ходе, после которого добавилось щедрое угощение у патриарха, Фёдор утомился и поэтому, добравшись до своих покоев, искренне радовался в предвкушении отдыха и ещё чего-то, о чём хотелось помыслить одному в тишине царской опочивальни.

Постельница Родимица взбила пуховые подушки на царском ложе, пригласила ласково:

— Лягай, дитятко. Почивай с Богом.

Для Родимицы, отвечавшей и ныне за царскую постель и стелившей её когда-то ещё малолетнему царевичу, Фёдор и в двадцать лет останется «дитяткой». Правда, теперь уже она не «размовляла» с ним страшных сказок, но по-прежнему нежно любила его, как родного сына. И Фёдор же, рано потерявший родную мать, был накрепко привязан к Родимице и отвечал ей взаимностью. И всегдашнее её обращение к нему «дитятко» согревало душу юного царя, устававшую от напыщенных «великий государь» или «царское величество».

Правда, с взрослением Фёдора Алексеевича Родимица уже не спала в его опочивальне, располагаясь в соседней комнатке, но приготовление постели для «дитятки» не уступала никому, даже постельничему боярину Языкову. И если тот иногда во исполнение своих должностных обязанностей касался царского ложа, Родимица всё равно переделывала по-своему, ворча при этом на боярина:

— У тебя, Иванко, не руки — крюки.

И боярин не сердился на старуху, не мог, не имел права такого. Он довольствовался тем, что спал в царской опочивальне у государева ложа на овчинном тулупе.

Но вот погашены все свечи, оставлена лишь лампада у образов, и Родимица, покряхтывая от старости и бормоча молитвы, удалилась к себе. И в царской опочивальне наступила тишина.

Боярин Языков чутко прислушивается к дыханию государя, дабы не упустить момента, когда он уснёт и тогда можно и самому засыпать безбоязненно. Пока не спит царь, постельничий обязан бодрствовать. Фёдор Алексеевич, слава Богу, из быстрозасыпающих, и постельничему недолго приходится «лупать» очами в темноту. Но ныне что-то не спится государю, ворочается, вздыхает.

«Уж не заболел ли?» — думает Языков, но спросить не решается, дабы не нарушить опочивальную тишину. И вдруг сам государь окликает его:

— Иван Максимыч? А, Иван Максимыч?

— Что, государь?

— Ты не спишь?

— Как можно, Фёдор Алексеевич. Разве я позволю себе поперёд тебя.

— Ты же был на крестном ходе?

— Был, Фёдор Алексеевич, за тобой следом шёл.

— Помнишь, перед входом в храм о правую руку девушки стояли.

— Помню, государь, — отвечал Языков, смутно начиная догадываться о причине внезапной бессонницы царя.

«Слава Богу, наконец-то девушки его заинтересовали, — думает радостно постельничий. — Давно пора. Самодержцу без жены никак нельзя. Династию подвергать пресечению грех великий, а державе смута и шатание».

А Фёдор продолжает пытать негромко:

— А ту, у которой на очелье кокошника жемчуга были, помнишь?

— Помню, государь, — отвечает Языков, хотя никакого очелья, да ещё с жемчугом, он не помнит, но не хочет огорчать молодого царя, надеясь, что тот назовёт более заметную примету или обстоятельства.