Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— Вот государь ваш Дорошенко сманил, а ведь гетман этот сносился с ханом и султаном. Не боитесь его?

— Это всё слухи.

— А дыма без огня не бывает, пан Тяпкин.

Но Тяпкин не брал этого на веру, понимая, что поляки, злясь на Дорошенко, хотят просто опорочить его, и в донесении очередном писал: «Слухам этим нельзя совершенно ещё верить, только надо соблюдать большую осторожность и проведывать о нём сущую правду, или, для большей его верности, жену его, детей, братьев, тестя и тёщу держать в Москве, а ему обещать большую государскую милость и награждение, чтоб верно служил: потому что много поляки из зависти с сердца на него клевещут, желая, чтобы он пропал. Боятся его, потому что он воин премудрый и промышленник великий в войсковых поступках, все их польские франтовские штуки не только знает, но и видел. Король, сенаторы, гетманы и всё войско про него говорят, что нет такого премудрого воина не только на всей Украине, но и в целой Польше».

Сейм утвердил Журавинский договор с султаном. А 21 марта 1677 года король, позвав к себе Тяпкина, повёл его в сад, где опять клялся в совершенной и бескорыстной любви к великому государю.

— Пан резидент, пиши все мои слова, чтоб царское величество не подозревал меня ни в каком лукавстве, но ©читал бы меня верным братом и ближним другом. Мир этот с турками не сладок мне, принуждён я к нему страшными силами поганскими, которые мне нельзя было одолеть без помощи...

Тяпкин согласно кивал головой на эти королевские признания, и ему искренне становилось даже жалко своего высокого собеседника, а временами он ловил себя на мысленном желании погладить короля по голове, как обиженного ребёнка: не плачь, малыш, найдутся твои цацки.

С великим трудом и страхом добрался стряпчий Перхуров на трёх подводах до Запорожской Сечи. Вёз он туда государево жалованье и грамоту, которые должны были обнадёжить запорожцев в поддержке Москвы. Сечь произвела на стряпчего удручающее впечатление: избы, более похожие на сараи, не имели даже нар, казаки спали прямо на земляном полу, до сотни в одном таком сарае. Все были грязные, оборванные, и, если что блестело на них, так это оружие.

Кошевой атаман Иван Серко оказался сухопарым высоким стариком с седой головой и небольшой седой же бородкой. Глаза с насмешливым прищуром, нос горбат, как у турка.

— Государево жалованье — это хорошо, — сказал Серко. — А то мы считали, государь забыл о нас. Если кто и помнит, так это гетман Самойлович, да и то лишь для того, чтоб вредить нам.

— Но государь не велит ему этого, — сказал стряпчий.

— Государь не велит, а он своё творит. Хлеб к нам не пропускает. Месяцами на одной рыбе сидим. А ведь если турки пойдут, кому первому встречать? Нам!

Серко вызвал есаула с писарем, распорядился:

— Что на возах, примите и поделите на всех поровну. Что там у тебя?

— Там сукна и касса, — отвечал Перхуров.

— Сколько в кассе?

— Десять тысяч рублей серебром.

Кошевой поморщился, распорядился:

— Кассу сюда в канцелярию, делите пока сукна.

Когда есаул и писарь ушли, Серко, помолчав, молвил грустно:

— Десять тысяч на мою прорву... Разве это жалованье? Вон султан тридцать тысяч золотом обещает.

— Сюда путь долгий, опасный, разбой на дорогах. Много денег везти рискованно.

— С тобой же эвон охрана была.

— Что это за охрана, пять человек. А шайки разбойные индо до сотни доходят. Не то что ограбят, а и живота лишат.

— Тут, пожалуй, ты прав. Но как в Москве не понимают, что нам же жить чем-то надо. Ну, мне ещё хорошо, у меня пасека своя в восьми вёрстах отсюда. А рядовой казак? Ни жены, ни угла своего, зипун да сабля. Ему с чего жить? Либо с жалованья, либо с разбоя. Вон налетит такой голодный да злой, к примеру, на тебя. Или голову сложит, или кассу возьмёт. Ну, если голову сложит, ему уж более ничего не понадобится. А если казну возьмёт? То-то ему радости. Десять тысяч одному до конца жизни хватит куражиться. А на всех это по рублю. На эти деньги года не протянешь, разве что ноги. Москве давно это понять надо, что охрана дело не дешёвое. Грамотами сыт не станешь.

— В Москве говорили, что у вас есть грамота Юрия Хмельницкого.

— Ну есть. Ну и что? Этот сам с султанского стола крошки собирает. Объявил себя князем малороссийским. А какой он князь? Бычий пузырь надутый, шилом ткни — и лопнет. Впрочем, я тоже вроде Юраса существую. Казаки меня плохо слушаются. А почему? А потому что Москва не шлёт мне ни булавы, ни знамени. Была б у меня булава, казаки б у меня были шёлковые.