Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

Фёдор, как смог, помог ей справиться с разуванием, и поскольку Агафья по-прежнему продолжала стоять на коленях перед ним, ласково погладил её по голове.

— Позвольте попросить... — прошептала она.

— Фёдор, Федя... Ну, Агашенька?

— Не могу я, простите, сразу... Федя.

— Что ты хотела просить, Агаша?

— Попить...

— Что, что? — удивился Фёдор.

— Пить. Сильно пить хочу.

Фёдор вскочил и босой побежал к двери, открыл её и позвал:

— Родимица-а-а.

— Что, дитятко? — появилась встревоженная старуха.

— Принеси что-нибудь попить, Родимица. Квасу, сыты, соку ли. Быстрей.

— Дитятко, так у ложа в головах на столике стоить всё.

— Разве? — молвил обескураженно Фёдор. — Прости, Родимица.

Прошлёпал босиком к столику, от которого только что сидел в трёх шагах, на нём действительно стояло три кувшина серебряных и рядом две, тоже серебряные, кружки.

— Агаша, что будешь пить?

— Мне всё равно, государь.

— Тогда вместе выпьем квасу.

Фёдор наполнил обе кружки, хотя сам пить не хотел, но решил поддержать смущающуюся жену.

— Да встань ты с колен, Агаша. Ты царица теперь. Иди, выпьем вместе.

Агафья подошла, взяла свою кружку, и, увидев, с какой жадностью она пьёт, Фёдор вспомнил, что там на пиру она и не ела и ничего не пила, лишь касаясь губами своего кубка.

— А почему ты не пила на пиру, Агашенька?

— Тётка сказала, что невесте нельзя пить.

— Как? — удивился Фёдор и тут же догадался: — Милая, тётка твоя имела в виду хмельное. Понимаешь, нельзя невесте пить хмельного, но не квас же.

И, тихо засмеявшись, притянул к груди голову жены, почувствовав к ней почти отеческую нежность.

— Нет, правда? — спросила удивлённая Агафья.

— Правда, милая, сущая правда. Может, грушевой ещё выпьещь? А?

— Выпью, государь, — согласилась она.

— Ну раз ты так, — сказал Фёдор, наполняя вновь кружки, — то и я тебе так. Вот! — И, сунув ей кружку, с полупоклоном произнёс церемонно: — Извольте откушать, ваше царское величество.

Агафья прыснула от такого величанья, всё её существо не могло ещё принимать это всерьёз. Глядя на неё, засмеялся и Фёдор.

За стеной Родимица, заслыша смех молодожёнов, вздыхала, крестилась, шептала умиротворённо: «О-о, диты и е диты, прости им Боженька смешки, бо не ведають, шо нечистого тешат».

В дороге, пока ехали до Батурина, Тяпкин допытывался у Зотова:

— Ну как ты с царевичем Петром управляешься? Каков он?

— Робёнок ещё, семь лет всего. Но боек, шибко боек, — рассказывал Никита, не скрывая удовольствия (ещё бы, чай, возле царевича обретается). — Ученье на лету схватывает, уж псалтырь едва не всю назубок взял. Наизусть любое место чешет без запинки. Почерк, правда, корявый, спешит дюже. Но ум востёр, ох востёр. Надысь меня, наставника, по арифметике устыдил. Спрашивает, сколь будет семь раз по семь? Я изморщился подсчитать, а он тут же выдаёт: «Сорок девять, горе ты моё».

Зотов добродушно посмеивается, ему лестно рассказывать, сколь близок он к наследнику, сколь дорого ему «горе ты моё».

— Когда государь приходит к нам...

— А он приходит к нему?

— А как же. Не проходит недели, чтоб не пожаловал. И всякий раз спрашивает: «Ну-ка, крестничек, что нового узнал?» А Пётр Лексеич как почнёт, как почнёт чесать. Ну государь очень нами доволен. Всякий раз и хвалит и дарит подарками.

— Значит, любит он Петра?

— Ещё как! Более чем родного Ивана. Уж раза два говорил Петру Лексеечу: «Учись, Петь, расти, Петь, тебе царство откажу».

— А что Пётр?

— А что он? Робёнок. Грит: «Не хочу я с долгобородыми боярами порты протирать, ну их, грит, к лешему».

— А государь?

— А что государь. Смеётся. Треплет его по голове, молвит: «Вырастешь — захочешь». Так вот и живём.

Зотов покосился на Тяпкина, полюбопытствовал:

— А ты что это меня вдруг возжелал, Василий Михайлович, к хану тащить?

— Пишешь ты знатно, Никита. Хочу чтоб договор с султаном ты писал, от твоего письма татары обалдеют, глядишь, выправлять не станут. И потом, пора тебе от царевича и отпуск иметь. Поди, два года без роздыху пашешь.

— Это ты прав, Василий Михайлович, и от царевичей роздых нужон. Это тебе спасибо за отпуск-то.

— Отпуск будет нелёгкий, Никита, так что шибко не радуйся и благодарить не спеши. Татары нам кишки помотают, чует моё сердце. Сухотин вон от них явился едва ли не вполовину отощавшим, говорит: «Упрямы как бараны, с ними ты каши не сваришь». Ничего, Никита, как говорится: Бог не выдаст — свинья не съест. Ляжем костьми, но мир заключим.