Николай Богданов - Великие дни. Рассказы о революции

В одной из комнат Зимнего сидит простоволосая бывшая сестра милосердия бывшего женского батальона. На ней френч бывшего министра-председателя. Керенский содрал с нее платье и головную повязку и в этом наряде пробрался между штурмующими красногвардейцами — они женщин не трогали. Керенского в темном переулке ждала американская машина под американским флагом.

— Какие потери с нашей стороны при штурме Зимнего? — спрашивает Владимир Ильич связного.

— Шесть человек убито.

Ценою этих шести человек спасены жизни сотен тысяч, спасены миллионы. Какая бы резня началась, если бы сигнал к восстанию опоздал и войска правительства Керенского были направлены против пролетариата.

Это бескровная революция, самая бескровная революция в истории человечества.

Меньшевики и правые эсеры покинули съезд. Их проводили возгласами: "Дезертиры! Предатели!.."

— Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась! — слышит Рахья голос Ленина.

Рахья видит счастливое Ленина лицо и плачет: "Черт возьми, какой ты счастливый, Рахья, что дожил до этой минуты".

Заседание съезда закончилось.

Свердлов трогает Владимира Ильича за рукав:

— Владимир Ильич, вам надо отдохнуть.

— Да, да, — соглашается он, хотя на лице не видно следов усталости. — Где бы поближе к Смольному?

— Пожалуйте ко мне на квартиру, — приглашает Бонч-Бруевич — старый товарищ по партии, по эмиграции. — Надежда Константиновна уже там.

Светает.

Владимир Ильич выходит из Смольного, по привычке, установившейся за сто десять дней подполья, сжимает виски, чтобы приладить парик, и смеется звонко, раскатисто.

— Это просто восхитительно! — говорит он, сняв кепку и проведя ладонью по лысине.

Окружающие Смольный улицы походят на муравейник.

— Как с газетами? — спрашивает Владимир Ильич.

— Все буржуазные газеты закрыты. Сегодня уже не выйдут, в редакциях произведен обыск, бумага реквизирована.

— Надеюсь, все сделано корректно и по закону, по закону повой власти? — допытывается Владимир Ильич.

— Да, да, комиссары имели предписание Ревкома, — отвечает Бонч-Бруевич.

На оживленное лицо Владимира Ильича набежала тень.

— Кстати, Владимир Дмитриевич, — обращается он к Бонч-Бруевичу, — сегодня же надо выписать охранную грамоту Георгию Валентиновичу.

— Плеханову? — удивляется Бонч-Бруевич.

— Да, да, иначе у него могут быть неприятности, кто-нибудь из наших вспомнит о его позиции, и заберут его как контрреволюционера.

— М-да, — покачал головой Владимир Дмитриевич. — А вы знаете, что Плеханов выступил с воззванием к питерскому пролетариату?

— Ну-ну? — заинтересовался Владимир Ильич. — К чему же он на сей раз призывает?

— Говорит, что напрасно питерский пролетариат взял власть в свои руки, накликает разные беды и тяжкие последствия.

— Ну, бог с ним, как говорят. А молодым членам партии надо его изучать, изучать все написанное Плехановым по философии, это лучшее во всей международной литературе марксизма. Без этого нельзя стать сознательным, настоящим коммунистом. Мы введем философию Плеханова в серию обязательных учебников коммунизма.

— А как поступить с Алексинским?

Владимир Ильич только брезгливо махнул рукой.

— Вы знаете, удивительно бодрое утро, даже спать не хочется.

— Ну уж нет, спать, спать и спать, — говорит Бонч-Бруевич.

— Спать, спать, — говорит Надежда Константиновна, встречая его в квартире. — Ни о чем сейчас разговаривать не будем.

— Ну, спать так спать, — согласился Владимир Ильич.

Он проходит в комнату, откидывает одеяло на постели, снимает тяжелые башмаки и со стуком ставит их на пол. Гасит свет. Сидит на кровати и смотрит на светлую полоску под дверью — когда же наконец Владимир Дмитриевич ляжет спать.

Бонч-Бруевич проверил револьверы — заряжены ли? Положил их под подушку.

Владимир Ильич с нетерпением ждет.

Наконец светлая полоска юркнула в темноту.

Затаив дыхание, подрагивая от радостного нетерпения, Владимир Ильич крадучись подошел к письменному столу, накрыл абажур настольной лампы газетой и включил свет. Прислушался — все спокойно. Выбрал из папки, лежавшей на столе, самый лучший лист бумаги. Осторожно обмакнул перо в чернильницу. Под светом лампы кончик пера вспыхнул синим огоньком. По привычке сдавил виски пальцами, но парика не было. Вздохнул с облегчением.

Сверкающий кончик пера прикоснулся к бумаге и застыл.