Оскар Хавкин - Дело Бутиных

Сам над собой посмеивался: ну какой же из меня купец, не для меня эта премудрость! Безунывный, независтливый, восторгался купцами везучими, умелыми, предприимчивыми, видя в них людей, прибавляющих Сибири богатство, значительность, величие!

Бросив наконец торговлю, загубив на нее все средства, обратился уже немолодой Зензинов к разным опытам, наблюдениям, исследованиям, к чему издавна имел и склонность, и влечение, и рвение. Книги читал в огромных количествах, а необъятная и системная память все и копила, и раскладывала, и осмысливала.

Он по книгам и в поездках по краю изучил монгольский язык, говорил на нем свободно и даже с живостью. Знакомство с Монголией и изучение монгольских рукописей сделали его и знатоком, и ревнителем тибетской медицины. Он занимался агрономией, выращивая огородные и лесные плоды. Еще в школе города Вельска, что на Вологодчине (все Зензиновы оттуда), по случаю овладел латынью — читал, писал, говорил, знал и Плиния-младшего, и «Метаморфозы» Овидия, и Сенеку.

Досконально, до мельчайшей травки и ничтожнейшего зверька вник в растительный и животный мир Забайкалья, а позже и Приамурья. Ни минуты не пропадало у него зря — если не читает, то пишет, если не пишет, занимается опытом, не опыт, так поездка в тайгу или бурятскую степь… Его старую, поразительно выносливую пегую кобылу Морю узнавали издалека, он на ней восседал, как Дон Кихот на своем Россинанте.

И как бы ни был занят, чем бы ни был увлечен, почитая себя вернейшим и преданнейшим другом Бутина и бутинского семейства, оставлял все, ежели был надобен и мог что-то предпринять им на пользу…

А сейчас они вдвоем в зимовье, Зензинов и Бутин, на приисковых перепутьях, и пьют густо заваренный, обжигающий губы чай, удобно устроившись на широкой лавке у большого, двухаршинного дощатого стола.

Они не сразу заговорили о дельном, о том, что на душе, — у забайкальцев, хоть и в близком дружестве, обычай помолчать, прихлебывая чаек, перекинуться словцом о том и сем, как бы «притереться» друг к дружке, к месту, обстоятельствам, собраться изнутри, — это не от недоверия, не от сомнений или самочувствия, а скорее от того, что людям в тайге — прежде, чем войти в общение, побеседовать по душам, — приходилось и сушинку подтащить, и воды из ручья набрать, и костер разжечь, и шалашик из ветвей сделать, а до того еще лошадей расседлать, напоить-накормить, самим маленько подкрепиться, а уж потом за долгим пахучим чаем и протянется неспешная беседа о большом и малом, о горестях и о радостях, о том, что есть, и о том, что было.

— Что же, Михаил Андреич, ваша переписка? — спросил наконец Бутин, прихлебывая из кружки чай. — Есть ли новое? Охота знать, что умные люди из столиц сообщают. Полагаю, что-либо из ваших трудов пропечатали? Где же — в «Русском вестнике» или в «Семейных вечерах»?

— Уж мимо вас, Михаил Дмитриевич, не пройдет! — с чувством ответил Зензинов. — Я-то вольная птица! А как вы успеваете средь ваших забот журнальчики проглядывать — непостижимо! Даже и вовсе недоступные издания, о коих только здесь, в этом укрытии, и говорить возможно!

Да уж прав тезка! Разве только в этом зимовье не будут искать запрещенных книг и журналов! Доходят, доходят и до дальнего Нерчинска нелюбезные властям лондонские издания, окольными путями, через Кяхту, вместе с ящиками чая. Зензинов тоже охоч до тех журналов, правда, у него более влечение к науке и природе, нежели к политике…

— У меня, друг мой Михаил Дмитриевич, — говорил меж тем Зензинов, — статейка в «Живописной России» тиснута. Предмет рассуждения, весьма меня занимающий: торговые люди Отечества нашего! Ежели откинуть вступленьице, в коем касаюсь я торговли древних — в Финикии и Карфагене, в Греции и Риме, а также в более близких временах — в Венеции, Генуе, в старой Англии, — тщась доказать, что торговля есть рычаг, возвышающий страны, народы, государства, что все могущество и богатство — от торговли, что власть торговли волшебна, несокрушима, непоборима…

— У вас, Михаил Андреевич, всегда, чего не коснетесь, — все и красиво, и возвышенно, и привлекательно. А ведь в торговом нашем деле уж далеко не все небесно-голубое! Тут и обман, и корысть, и воровство, и подделки… Уж вам ли, боками своими почувствовавшему это зло, не ведать того!

— Мелочные, своекорыстные да добычливые людишки не определяют развития, — возразил Зензинов. — Они как сорная шелуха в мешке с кедровым орехом! А я вам, сударь мой, то скажу, что вы, истинные деятели торговли, себя со стороны не видите! Вам оборотиться некогда, вы в трудах, в пути, в деле, в движении! Что вы меня с собой равняете! Посадите верблюда в торговые ряды, это я и есть! Торговля — величайшее из искусств! Она развозит произведения — слышите, произведения! — фабрик по всему пространству земного шара через своих адептов — художников своего дела! — купцов. Появляется она то среди чукчей, жителей Крайнего Севера, берет драгоценные шкуры зверя, то переезжает знойные, безводные степи Африки, везя пряности, то бесстрашно переплывает океаны, сражаясь с бурями, волнениями и пиратами! Да что вы, сударь, все ухмыляетесь, бородку защипали! Или не так?