Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

— Так что, Кедулис? Вижу — в это дело уже кто-то вмешался и тебя припугнул. Говори — кто? — уже повелительно настаивает Пшемыцкий.

— Барин, я бы согласился — пускай паненке прислуживает, — пытается извернуться Кедулис. — Нам от этого только польза. Но мать опасается. А тут еще ксендз Мацкявичюс пригрозил. Я уж и не знаю, что делать.

Управитель вскинулся:

— Мацкявичюс?.. Так я и думал. Катре отговаривал? Грозил? Клеветал на пана Скродского? Называл его распутником?.. Говори все, Кедулис!

Но Кедулис уже не рад, что обмолвился. Как он смеет что-нибудь сказать против ксендза!

— Да ничего, барин… — бормочет он заплетающимся языком. — Ксендз — он больше, чтоб я насчет этих негодников Бальсиса, Пранайтиса, Моркуса…

— А-а!.. Чтоб ты не доносил в полицию на подстрекателей? — Пшемыцкий поймал Кедулиса на слове. — Конечно уж, и про пана Скродского говорил. Как и на той проповеди прошлой осенью. Слыхал ты тогда, Кедулис?

— Сам не слыхал. Бабы сказывали.

— Бабы, как сороки, — всякое разносят! Ну, держи дочь в строгости. И никаких отговорок! Службу она в поместье получает, вам бы всем только радоваться!

Кедулис поднялся, униженно поцеловал руку Пшемыцкому и, скрючившись, потащился домой.

— Кедулис! — окликнул вдогонку управитель. — На этой неделе можешь на барщину не ходить. Отдыхай, но смотри, дочерей завтра гони.

Отпустив Кедулиса, Пшемыцкий отправился к Скродскому — повторить рассказ покорного мужичка. Узнав, что Мацкявичюс снова рыщет по дворам крепостных и науськивает их, помещик был вне себя.

— Ксендз-голодранец! — визжал пан. — Мало того, что прошлой осенью меня публично в храме опозорил, еще и приватно против меня агитацию ведет! Против поместья Багинай и рода Скродских, благодеяния которых Пабяржскому костелу всем известны. Я — добрый католик, верный сын церкви. Почитаю духовенство, но только такое, которое верно служит религии, поддерживает порядок в обществе, повиновение властям, прививает в народе покорность высшему сословию — дворянству. Таких ксендзов много. Но как мне уважать этого выскочку из мужиков, пользующегося своим саном для возбуждения ненависти, ослушания и бунта? И никто с ним не может справиться, с этим мятежником в рясе! Давно уже собираюсь написать епископу Волончевскому. Тот еще охраняет общественные устои. Но я слышал — и он часто потворствует хлопам. Охранитель морали!

Сам — из хлопов. Нет, поищем иных средств для обуздания этого смутьяна.

Чем больше говорил пан Скродский, тем больше распалялся яростью и решимостью самолично расправиться с Мацкявичюсом. Вызвать сюда, изложить всю неблагопристойность его поведения и потребовать — именно потребовать! — прекратить вмешательство в дела поместья и в отношения с крестьянами! Этот вопрос нужно решить строго и бесповоротно. А потом увидим, как поступать дальше.

И Скродский приказывает:

— Пан Пшемыцкий, немедленно отправьте нарочного в Пабярже к ксендзу Мацкявичюсу с моей запиской, и чтоб ответ привез!

Присев к столу, он пишет — пусть ксендз будет столь любезен и соблаговолит завтра к вечеру посетить его, пана Скродского, по весьма неотложному делу.

"Можно бы прямо предписать час, но лучше соблюдать вежливость. Хоть и мужик, а все же духовное лицо", — сдерживая злость, рассуждает помещик и кладет записку в конверт.

Вечером посланец доставил пану ответ Мацкявичюса: ксендз явится завтра в пять.

На другой день, едва лишь взошло солнце, толпы баб и мужиков с лопатами, вилами и граблями собрались в барском парке. Некоторые приехали с повозками, другие привезли тачки — что кому приказал войт. Управитель Пшемыцкий и приказчик Карклис проверяли прибывших, распределяли работу. Шиленские и палепские должны были чистить парк, карклишские — сад, а юодбальские — исправлять яворовуго аллею. Шесть женщин, и в том числе обе Кедулите, пойдут в хоромы мыть окна, другие, покрепче, — натирать полы. Но работа в панском доме и возле него начнется попозже — пан еще почивает. Пока что пусть и эти бабы идут в сад выгребать прошлогодние листья.

Как ни отказывалась Катре Кедулите идти в поместье, ей пришлось покориться, терпя сестрину ругань и отцовские угрозы. Да наконец-то — неужто пан ее съест, когда кругом столько людей! Но пока проверяли и распределяли работников, она заметила, с каким любопытством глядел на нее управитель. Снова тревога стиснула сердце. Ее назначили работать в хоромах. Хорошо хоть, что не одну, а то бы она со страху померла. Катре решила ни на шаг не отставать от подруг.