Владимир Щербак - Продам свой череп

- Нет, эта вещь серьёзная, философская...

- Да, ребята, эту глыбу нам не поднять!

- Нет, куда там, пупок развяжется!

- Здесь триста с гаком страниц, а мне понравилась одна строчка: «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идёт за них на бой!»

- Зато как сильно сказано!

- Давайте попробуем поставить хотя бы отрывок из трагедии...

Под сурдинку этого спора Патрокл, пожалуй, единственный, кто прочёл трагедию целиком, шёпотом рассказывал Парису:

- А знаешь, там есть очень интересная сцена... Забавная штука: средневековый доктор Фауст в каком-то вневременном пространстве встречается с древнегреческой Еленой Спартанской. Они полюбили друг друга, и у них родился... нипочём не угадаешь, кто... поэт девятнадцатого века Байрон!

- Да ты что?

- Ну, не сам, конечно, Джордж Байрон, а его прототип поэт Эвфорион. Но Гёте явно намекал на Байрона, на этом сходятся все толкователи трагедии.

Спор ребят окончился в пользу «Фауста». Режиссёром спектакля учитель Кузнецов назначил Патрокла. Мефистофелем стал, конечно, не коротышка-шестиклассник Четвергов, который очень этого хотел, а рослый Олег-Одиссей. Одели и загримировали его соответствующим образом: крючковатый нос, брови вразлет и вразлом, острая черная прядь между залысинами, козлиная бородка, алое трико, короткий плащ и шапочка с фазаньим пером. Выглядел, короче, смачно. Никвас, видевший в этой роли великого Шаляпина, был консультантом гримёра. Премьера состоялась и была принята восторженно.

Особенно потряс зрителей эффект, придуманный режиссёром Патроклом. Когда Мефистофелю приспело время исполнить свои знаменитые куплеты, спрятанный за кулисами граммофон запел голосом Шаляпина:

Одиссей-Мефистофель беззвучно открывал рот, делая вид, что это именно он поёт, при этом страшно гримасничал и извивался всем своим длинным и худым телом.

В этом месте Мефистофель вдруг повернулся к карте мира, непонятно для чего висевшей на заднике сцены, где внезапно высветились контуры заокеанской страны с надписью « USA», и, тыча в неё пальцем, эффектно, с презрительногневными модуляциями голоса Федора Ивановича закончил куплет:

Американцы, до этого благосклонно аплодировавшие, хлопать перестали и сидели теперь с окаменевшими лицами. Творческая находка ребят им явно не понравилась.

Станция Владивосток - последняя на огромной Транссибирской железной дороге. Это была единственная станция, кроме петроградской, которая расположена в самом городе. Еще интересно то, что железнодорожный вокзал находится рядышком с морским. Поэтому местные жители говорят, что «здесь заканчивается земной километр и начинается морская миля». А можно сказать и наоборот.

Вагон, в котором ехали «эллины», остановился как раз возле большого щита, на котором жирными буквами было написано: «Владивостокъ. До Петрограда 9877 вёрстъ».

Петя, он же Патрокл вздохнул:

- Господи, мама, как же ты от меня далеко!

Питерцев поразило многолюдие и разноязыкость прохожих на улицах города. Преобладали военные в различной форме, то были американцы, чехословаки, японцы. Среди ничем не примечательных обывателей выделялись своими синими халатами китайцы с тонкими чёрными косами, японки в кимоно, с расписными раскрытыми зонтиками, с трудом семенящие по тротуару своими ножками в колодках, корейцы в белых одеждах... Местные, возможно, к этому привыкли, а у приезжих появлялось смутное, безотчётное беспокойство - куда они попали?!. Владивосток превратился в какую-то международную гостиницу на окраине бывшей империи...

Всё началось с того, что 12 января 1918 года в бухту Золотой Рог вошли крейсера интервентов: японские «Ивами» (бывший русский «Орел», поднятый со дна после Цусимского сражения) и «Асахи», а также британский «Суффолк». 1 марта рядом с ними встал на якорь американский крейсер «Бруклин». Позже в порт пришёл военный корабль китайцев, потом ещё какие-то. Прибыли, почти как у Пушкина, все флаги в гости к нам. Но вели себя не как гости, а как хозяева, при этом их орудия совсем недружелюбно смотрели на город.