Рене Манзор - Апокриф. Давид из Назарета

Поднявшись на верхний этаж, он нашел там так же просто обставленную комнату, что и внизу, но чувствовалось, что здесь жила женщина. И он перевернул тут все вверх дном.

Он тщательно осмотрел подстилку, чтобы убедиться, что там ничего не припрятано, потом его внимание привлек деревянный сундук. Здоровой рукой он ощупал внутренние стенки в поисках тайника… но впустую. Передвигал мебель, но под ней тоже ничего не было. И все же что-то привлекло его внимание.

Тогда он присел на корточки и провел правой рукой под каркасом кровати. Его пальцы наткнулись на кожаный цилиндрический предмет, который, похоже, был прилеплен с помощью воска. Савл потянул вверх, чтобы оторвать его, и вытащил чехол.

От возбуждения у него засосало под ложечкой. Охранник резким движением открыл чехол, и из него выпал свиток пергамента. Савл разложил его на столе и стал рассматривать строчки, написанные коричневыми чернилами. Пергамент впитал их настолько, что некоторые строчки были недостаточно четко видны, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы разобрать текст. Написано было на арамейском. Дрожащие пальцы охранника не удержали свиток, и тот скрутился сам по себе. В его верхней части было написано имя автора: Иешуа из Назарета.

От этого тарсийца чуть не стошнило. Он понял, что было перед ним. Что-то наподобие завещания, составленное учителем для своих учеников и названное им «КАРОЗУФА», что в переводе с арамейского означало «Благая Весть».

Савл снова развернул свиток и прочел следующее:

Напрасно был бы я пророком, разговаривал на языке людей и ангелов, если бы у меня не было любви, я – всего лишь звучащий цимбал. Напрасно бы я раздавал еду голодным, дал бы себя сжечь заживо, если бы во мне не было любви, без любви я ничто. Любовь требует терпения, любовь помогает, она не знает ревности, не раздувается от гордыни. Любовь не таит в себе зла. Она не радуется тому, что несправедливо, но находит радость в том, что истинно. Она поддерживает все, доверяет всему, все терпит. Устареют пророчества, устареют людские знания, а любовь никогда не пройдет.

Он читал дальше, сгорая от нетерпения найти в этом учении что-то призывающее к мятежу или святотатственное, но проповедуемое в этом завещании потрясло его своей необычайной терпимостью, а не бунтарским духом.

При чтении последних строчек холодок пробежал у него по спине.

Туда, куда иду я, вам, братья, дороги нет. Поэтому я даю вам новую заповедь. Самую важную из всех: любите друг друга так, как я вас любил. Молитесь за тех, кто творит вам зло, ибо они также являются вашими братьями. Никогда не поздно начать жить по-новому.

Тарсиец почувствовал, что у него начинается припадок, но уже ничего с этим поделать не мог.

Его тело вытянулось в струну, и он упал на пол, забился в конвульсиях, из его рта потекли слюни, а ко всему он еще и обмочился. Здоровой рукой он размахивал во все стороны и дрыгал задранными вверх ногами.

Шум и хрипы, обычно сопровождающие припадок, привлекли внимание его помощника, поспешившего подняться на верхний этаж. Он сплюнул от досады на пол, так как боялся заразиться, но все же бросился на помощь своему начальнику. Он перевернул припадочного на бок и, достав из-за пояса маленькую коробочку с опиумными шариками, разжал кинжалом его челюсти и вложил два шарика ему в рот. Спазмы постепенно прекратились.

Выходя из этого состояния, Савл не сразу понял, что происходит.

– Мы в Кумране, господин. У тебя был припадок.

Узнав своего помощника и место, где он находился, Савл припомнил, зачем сюда приехал. Тыльной стороной кисти он вытер пену вокруг рта и поднялся, шатаясь. Помощник протянул ему руку, желая усадить его на стул, но охранник отказался.

Придя в себя, он взял свиток пергамента с Карозуфой, бросил его в очаг и сжег.

Иерусалим, Иудея

Над священным городом, на темно-синем, усеянном звездами небе сияла луна. Редкие тени, вырисовывающиеся под ее матовым светом, напоминали призраков, бродящих в поисках воплощения. Среди них были юноша, молодая женщина и всадник, двигавшиеся по узкой извилистой улочке. Всадник, судя по всему, был на грани изнеможения, вымотанный ездой.

У северного фасада башни Антония им пришлось срочно повернуть назад, чтобы их не увидели шедшие с факелами римские дозорные. Затаившись в тени арок, они не осмеливались даже дышать.

Им казалось, что время стоит на месте.

Наконец бряцание железных доспехов и размеренные шаги начали удаляться, и тут заржал конь Лонгина.