Рене Манзор - Апокриф. Давид из Назарета

– Если смерть одного ребенка может спасти жизнь трехсот иудеев и сотен римлян, – продолжил он, – значит, оно того стоит. Итак, я последний раз тебя спрашиваю: зачем ты сюда приехал?

– Помочь тебе предотвратить смертоубийство. Не знаю, что у тебя в голове, но… Варавва никогда не подчинится твоим требованиям.

– Я его понимаю, – сказал прокуратор, вынимая кинжал из ножен. – Чего еще может ожидать старик, как не красивой смерти? Но ты…

Он подошел к Каифе, направляя на него острие кинжала.

– А вот у тебя есть дети, первосвященник. Сын и две дочери, правильно?

Каифа смотрел на лезвие, которое приблизилось к его горлу на опасное расстояние. Лицо Пилата теперь было у самого лица первосвященника, они чуть ли не соприкасались лбами. Прокуратор провел кинжалом по груди и животу Каифы до того места, где можно было еще раз сделать обрезание.

– Тебе бы следовало сейчас быть со своей семьей, – прошептал он, – вместо того, чтобы так рисковать на виду у разбойников, против которых ты… не выступаешь.

Он резко поднял кинжал, чтобы перерезать… веревки, которыми были связаны руки Каифы. Первосвященник с облегчением сбросил их и прошелся по палатке, растирая запястья.

– Те, кого ты считаешь разбойниками, прокуратор, – это повстанцы, защищающие свой народ, свою религию, свою землю.

– Палестина – не их земля, – возразил Пилат, наливая в чашу вина для своего гостя. – Это римская провинция вот уже двадцать лет…

– …ставшая таковой насильно, – уточнил первосвященник. – Оккупированная страна…

– …которая пользуется благами pax romana, – добавил прокуратор.

Поскольку разговор шел не о главном, Каифа решил зайти с другой стороны. Он принял чашу, которую ему протянул его тюремщик, и сказал:

– Ты – прежде всего римский офицер, Пилат, и только потом прокуратор. Где-то очень глубоко внутри у тебя все же есть чувство чести.

– Я – представитель Рима. Мой долг не действовать по чести, а исполнять волю императора.

– А почему бы тебе не сделать это без кровопролития?

Прокуратор отпил вина и спросил:

– Что ты предлагаешь?

– Поручи мне отправиться в крепость в качестве парламентера. Дай мне убедить Варавву сдаться.

– Сдаться означает согласиться с тем, что статуя Калигулы будет стоять в иерусалимском Храме. Разве пойдет он на то, что для вас всех является… «осквернением»?

– Но я предложу ему компромисс, который спасет жизни сотен мужчин, женщин и детей.

– Я тебя слушаю. – Пилат явно был заинтригован.

– Статуя Калигулы будет стоять не в святая святых, а в центре Храма, вернее в центре двора язычников.

Пилат, улыбаясь, кивнул. Такую поправку мог предложить только такой искушенный политик, как Каифа. Он долго на него смотрел, а потом спросил:

– А ты уже встречался с Вараввой?

– Нет.

– Он еще упрямее тебя. Ты рискуешь не выйти живым из крепости, ты об этом знаешь? Саддукей, к тому же первосвященник… Для зелота это лучшее блюдо. Если они решат взять тебя в качестве заложника, то знай: я и пальцем не пошевелю, чтобы вызволить тебя.

– В этом я не сомневаюсь, – сказал Каифа. – Но ты, со своей стороны, должен дать мне слово, что, если мне удастся убедить Варавву сдаться, ты пощадишь своих врагов, что они будут помилованы, а статуя императора будет установлена во дворе язычников.

– Если слово человека, приказывающего распять ребенка, для тебя что-то значит, я даю его тебе. И устанавливаю срок – до наступления сумерек.

Каифа кивнул и направился к выходу.

– Тебе нужно будет подняться в крепость по козьей тропе, – проговорил ему вслед Пилат. – Я надеюсь, ты не страдаешь головокружением.

Перед самым выходом из палатки Каифа обернулся:

– И последнее, прокуратор.

– Что еще, первосвященник?

– Если мне не удастся переубедить Варавву и если… повстанцы решат, что я должен заплатить за… «сотрудничество» с Римом, я хочу, чтобы ты пообещал мне доставить мое тело супруге и детям, чтобы они смогли оплакать меня.

Пилат долго смотрел на Каифу, прежде чем произнес:

– Лишь от тебя зависит, дойдет до этого или нет.

Каифа кивнул и вышел из палатки.

Распятие иудейского ребенка разделило осажденных.

Вид его тела, привязанного к кресту, привел восставших в ужас. И хотя их решимость не поколебалась, Пилату удалось сделать из них невольных соучастников столь бесчеловечного убийства. Когда крики распятого смолкли, чувство вины стало еще сильнее терзать их.