Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

В конце концов вот моя горячая просьба: если возможно, не печатать совсем этот изборник, пощадить меня; если уже начат его набор, — разобрать его; если же все-таки продолжится это поистине жестокое по отношению ко мне дело, то по крайней мере осведомить меня о содержании изборника, о текстах, кои взяты для него, — и вообще войти в подробное сношение и согласие со мной по поводу него.

Эти письма (тебе и Государственному издательству) я посылаю при любезном содействии Посольства СССР во Франции. Дабы ускорить наши сношения, может быть, и вы найдете возможным немедленно ответить мне тем же дипломатическим путем».

Занимавший в те годы ответственный пост в Союзе писателей СССР Михаил Аплетин рассказывал мне: «С Буниным я находился в деловой переписке и успел отправить ему аванс — валютой». Но и это не помогло. Наживка сорвалась. Набор книги пришлось рассыпать, издание не состоялось.

Жил Бунин не в безвоздушном пространстве: каждый его шаг, каждое заявление для газеты, порой просто неосторожное слово, сказанное публично, — все это замечалось и фиксировалось теми, кому это надлежало делать по должности.

И не только на Лубянке в Москве. У эмиграции было свое НКВД, свои берии и ежовы.

За нобелевским лауреатом бдительно следили с обеих сторон. По-разному эти стороны расценили и посещения советского посольства, и то, что он не отклонил тост Богомолова — «За Сталина!» и дал интервью для «Русских новостей» — просоветской газеты, начавшей выходить в Париже.

Корреспондент спросил:

— Как вы, господин Бунин, относитесь к указу советского правительства о восстановлении гражданства?

Бунин сказал то, что думал:

— Двух мнений об этом акте быть не может. Конечно, это очень значительное событие в жизни русской эмиграции — и не только во Франции, но и в Югославии и Болгарии. Надо полагать, что эта великодушная мера советского правительства распространяется и на эмигрантов, проживающих и в других странах.

И это одобрение было неосторожно…

В июле прилетел в Париж Константин Симонов. Популярность его была чрезвычайной. Вся русская эмиграция читала наизусть, повторяла как заклинание «Жди меня, и я вернусь…», цыганский ансамбль знаменитого Полякова переложил стихи на романс и исполнял его с такими коленцами и загибами, что публика в зале рыдала и плакала, щедро посыпая сцену франками.

Симонов, по его же признанию, имел важное задание: «душевно подтолкнуть» нобелевского лауреата к возвращению домой. Дело для советского правительства было особой важности.

…Они явно понравились друг другу и, встречаясь, каждый раз договаривались о новом свидании.

— Давайте завтра пообедаем! — предложил Симонов.

— Где? У нас разные рестораны — по финансовым возможностям.

— У меня только что вышли во Франции две книги, так что гулять можно широко! — рассмеялся Симонов. — Где у вас лучше кормят?

Бунин приятно удивился:

— Однако!.. Тогда, быть может, в «Лаперузе»?

На другой день согласно договоренности они сидели в сиявшем зеркалами, хрустальными люстрами и прочей роскошью «Лаперузе», расположившемся на набережной Сены. Обедали под любопытными взглядами публики, узнавшими российских знаменитостей.

К столу с поклонами подкатил русский ресторатор, развернул салфетку, достал замшелую бутылку:

— Наш комплимент дорогим гостям — «Моет-э-Шандон»-с урожая благословенного 1923 года!

Не спеша смакуя дорогое шампанское, они, не сговариваясь, наконец решили говорить с полной откровенностью.

Симонов еще ни разу не заикнулся о причинах своего внимания к Бунину. Но тот и сам все понимал. Ему надоело играть в молчанку, он посмотрел в глаза знатному гостю:

— Константин Михайлович, вам, полагаю, легко догадаться, о чем я неотступно размышляю уже долгие годы.

Симонов наклонил голову:

— Конечно, Иван Алексеевич. Ваше желание вернуться на родину естественно и нравственно. Наша власть поддерживает писателей. Пусть я не покажусь вам нескромным, но у меня две секретарши, рабочий кабинет дома, другой — в Союзе писателей, автомобиль. Книги выходят громадными тиражами, и гонорары у нас высокие.

Бунин усмехнулся:

— Вы нужны власти, вот она вас и поддерживает. У нас писатели бедней чистильщиков обуви — у тех хоть заработок регулярный. У Бориса Зайцева нет машинки, у Зурова — минимума для нормальной жизни, ваш покорный слуга не имеет возможности поехать в санаторий, полечить бронхит. — Вздохнул. — Мне очень хочется домой. Я устал от чужой речи, от чужих нравов, от унизительной роли апатрида, от бедности.