Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Возле дороги стояла чья-то телега, перепачканная навозом и без передних колес. Возле нее прохаживался солдат Федька Кузнецов, зачем-то постукивая обушком топорика по осям.

«Колеса небось спер!» — подумал Бунин.

Федькина одежда состояла из серых посконных порток с грубыми заплатами на коленях и на заднице, выцветшей салатовой гимнастерки и неожиданно ладных, почти новых хромовых сапог.

Федька нагловато уперся в Бунина водянистыми выпуклыми глазами и, нарочито поигрывая топором, низко склонил белесую голову:

— Не будет ли от вашей милости нам закурить?

— Кури! — Бунин протянул портсигар.

Федька перехватил топор в левую руку и дрожащие от пьянства пальцы запустил в портсигар, вынул две папиросы, одну ловко засунул за ухо, другую вставил в рот. Он полез к Бунину прикуривать, обдав его кисловатой вонью немытого тела.

— Что, Федька, колеса спер? Чья телега? — спросил Бунин.

— Кто ё знает! — спокойно ответил солдат. — Потерял кто-то, а мне колеса и оглобли как раз нужны.

— Так ведь это чужое!

— Ну и хрен с ей, што она чужая. Раз бросили — значит, мужики растащат. Уж лучше я воспользуюсь.

Бунин вспомнил, что этот Федька, как ему рассказывал брат Евгений, нагло разговаривал на «ты» с офицерами, что поставлены охранять усадьбу Бехтеяровых. Такой убьет ни за грош, лишь бы, по Достоевскому, «испытать ощущение». Сколько подобных выродков ядовитой плесенью вдруг выперло на российской почве — по городам и деревням! Страшно подумать. За что, Господи?

Пройдя версты полторы, Бунин сел на громадный пень невдалеке от раскинувшего шатром корявые могучие ветви дуба. Душа, словно желая вырваться из мрачной обыденщины, тянулась к высокому — к поэзии.

Достал немецкое «вечное перо» (он очень любил «вечные перья»!) и твердым, несколько угловатым почерком стал писать:

Бунин писал еще и еще, забыв про время, про завтрак, про все на свете. Возвращался домой голодный, прозябший, но счастливый, что вновь пишет, творит.

…Через пять дней, когда на календаре было 24 сентября, он перечитал написанное, немного поколебался и вдруг дернул из записной книги страницы и швырнул их в топившуюся печь. Оставил лишь «Ландыш», «Эпитафию», еще что-то.

Страницы ярко вспыхнули, отразившись багряным бликом на бунинском лице. В этот момент вошла Вера, она всплеснула руками:

— Что ты, Ян, делаешь? Зачем жжешь рукописи? Ведь ты создал шедевры!

Иван Алексеевич уже читал стихи жене, она была в восторге, и теперь было больно видеть ее искреннее огорчение.

— Не волнуйся, — ласково улыбнулся он, — твою любимую «Эпитафию» сохранил. Нельзя после себя оставлять второсортное, незрелое.

— Дай мне! — Вера приняла у мужа его записи и вслух прочитала:

Она обняла его, поцеловала звонко в губы и с восхищением воскликнула:

— Какое счастье быть женой поэта Бунина!

— Что с тобой, Ян? Последние дни ты сам не свой…

— Я ведь всегда говорил, что воспоминания — нечто страшное, что дано человеку в наказание. Вот и вспомнил я нечто…

Вера с любопытством, столь свойственным прекрасному полу, долго уговаривала:

— Ну скажи, Ян, о чем ты вспоминаешь? Зачем ты растревожил меня, а теперь молчишь? Тогда вообще не следовало ничего говорить…

Бунин наконец сдался:

— Секрета нет! Просто это очень личное… Много лет назад случился этот роман, он глубоко ранил сердце. Только Юлий знает об этой истории. Но тебе, Вера, расскажу.

— Спасибо! Я не умею ревновать тебя к твоим прошлым влюбленностям.

— И правильно делаешь! Ревность не только бессмысленное чувство, оно, как ржавчина, способно разъедать самые прочные отношения. Итак, случилось это в начале века. Я окончательно расстался с Анной Цакни. Был свободен, словно ветер. К тому же, как говорили, недурен собой, молод, денежки водились, слава моя росла день ото дня. Книги часто выходили, самые толстые журналы почитали за честь поместить мои творения на своих страницах.