Михаил Юхма - Цветы Эльби [Рассказы, сказки, легенды]

— Про Патяна, — сказал Ендимер, — можно всю ночь рассказывать. Сколько о нем в старину побасенок было!.. Теперь уж они забываться стали. Люди все книги читают. А про Патяна книг ведь не написано.

знаешь ли, ачам, кто такой Кармелюк?

— Знаю, — ответил я деду.

Слышал я, был на Украине такой повстанец, гроза шляхтичей и всякого панства, которое осело на благодатных южнорусских землях при Екатерине да с тех пор и закабалило крестьян. А Кармелюк был лихой атаман, крестьянский вождь, и поныне в селах Приднепровья о нем песню поют.

Но откуда известен он деду.

— Хочешь, я тебе расскажу, — промолвил Ендимер, — как он из сибирской ссылки домой пробирался? Путь-то его лежал через наши земли.

Время стояло осеннее, гудел под ветром вековой бор, осыпаясь листвой, с утра до ночи дожди секли… Вот в такую-то пору из глухой лесной чащи вышел на опушку человек. Одет он был в рваный пиджак, на ногах дырявая обувка. Прислонился к дубу, устал, видать. А куда идти дальше, не знает, место нелюдимое… Глядь, у самого дуба в кустах — тропка примята, ветви обломаны. Раздвинул осторожно кусты, а там лаз валежником присыпан. Разобрал валежник и пролез в тайник-пещеру.

«Бог послал пристанище, тут и заночую», — подумал человек.

В пещере было тепло. Снаружи чуть слышно доносились лесные шумы.

Поставил человек к стене свой посох, снял с плеч котомку, сам опустился на камень.

«Эх, — подумал он, — Кармелюк, Кармелюк, дойдешь ли ты жив-здоров до родной Украины?»

Уж который месяц шел он с каторги в родные места. Ночевал на заимках, тайком переправлялся через реки. Сибирь, тайга — нет ей конца-краю. Однако ему повезло: не тронули звери, пуля стрелка миновала.

На Урале повстречал Кармелюк таких же, как сам беглых каторжников, за народное дело пострадавших! Те ему помогли — дали старый пистолет, хлеба, указали дорогу. Звал их Кармелюк с собой — не пошли. У каждого своя родина, своя беда: что в России, что в Малороссии — те же паны да подпанки. Со времен батьки Пугачева страху набрались да так поприжали народ — дохнуть невозможно.

Кармелюк развязал котомку, достал черствый ломоть. Ел жадно, торопливо, словно кто собирался у него отнять хлебушек. Передохнул, успокоился, глаза с темнотой свыклись. Возле посоха у самой стенки разглядел он чуть заметный бугорок, тронул ногой, да так и вскочил: бугорок баулом оказался.

Развязал Кармелюк бечевку: в мешке — еда: хлеб, завернутый в холстину, сало в тряпице. Вот те на! Чей же это запас? Доброго человека или злодея?

Осторожно выбрался на волю и только сейчас разглядел возле дуба остатки костра. Потянуло горелым — зола свежая, чуть прибита дождичком. Кто здесь был? Один, двое? И давно ли ушли? Насовсем ли? Нет, видать, на время, иначе мешок не оставили бы…

Лес по-прежнему шумел, но теперь звуки казались зловещими.

— Каш-каш-ш!

— Уу, — вторил ветер, налетевший из далеких степей.

Прислушался Кармелюк. В привычный шум вплелся новый звук: «Ой, ой…»

«Что это? — вздрогнул Кармелюк. — Похоже, человек стонет».

Быстро перебрался он через овраг и — в чащу. Ветки хлестали по щекам, обдирали ладони. Возле куста лежал человек. Он, видно, пытался ползти, подтянув ногу, да так и сник. По траве за ним — красный след.

— Человека этого звали Хурамал, — продолжал дед после некоторого молчания. — Ах, Хурамал, Хурамал! Разве мог он подумать, что в лесной глуши отыщется друг-спаситель. Поистине, неисповедимы пути Пюлехсе.

Хурамал этот был из села Шенерчен. Бедняк, голь перекатная. Но сердцем смел, душой отважен. Куштаны его терпеть не могли. Помнили, как еще дед Хурамала заодно с пугачевцами разорял их угодья.

Жил Хурамал без матери, а вскоре и отец умер. Похоронили старика по старым обычаям — а это денег стоило, — после похорон и вовсе залез в долги Хурамал, Задолжал деревенскому богатею Иштиреку. Обещал Иштирек ждать год, а слова не сдержал.

Отобрал у парня последний кусок земли, пустил по миру. Пошел Хурамал в батраки.

Известно, житье батрачье — собачье. У хозяина на лице ласка, в руке палка. Однажды ни с того ни с сего ударил Хурамала: знай, мол, какова она свобода, пугачевский последыш.

И не раз уж так бывало, то не накормит вовремя, то взглянет косо, с ухмылочкой. Терпел парень, а тут сорвался — обозвал Иштирека собакой, а сам подался куда глаза глядят. Забрел Хурамал в лес. Тут и вспомнились ему слова отца, которые тот сказал перед самой смертью: