Елена Тагер - Повесть об Афанасии Никитине

— Калабинга, друг мой сердечный! Верна ты мне по гроб жизни, — пробормотал Афанасий. — Никому не выдашь…

— И опять ребенок сказал правду, — отозвался Чандака. — Взгляни, Гуру, на дорогого нам гостя, — он пришел сюда из-за многих морей, потому что возлюбил прекрасную нашу страну. Не откажи ему в благословении.

— Благословен путь любви, — произнес старик, касаясь темными пальцами золотых волос Афанасия.

— Спасибо, отец, — вежливо вымолвил Афанасий; он по-русскому обычаю назвал незнакомца отцом из почтения к его возрасту.

— Это наш Гуру. А Гуру значит духовный учитель, наставник в делах веры, — объяснял Чандака. — В нашей стране Гуру почитается выше родного отца. Ему повинуются беспрекословно. А имя нашего Гуру — Сарьята Пракаси. На древнем языке священных книг это означает: факел истины. Так и зови его.

— Все равно вовек не запомню, — бормотал под нос себе Афанасий. — Ну, что ж поделаешь, в стаю попал — лай не лай, а хвостом виляй. — И он вместе с Чандакой глубоко склонился перед безмолвным Сарьята Пракаси. — Так, стало быть, давнее ваше знакомство? — спросил он явственнее.

— Я воспитал мать этих девочек, — задумчиво ответил старик. — Она была усладой моего сердца, радостью моих глаз. Еще она не достигла возраста этого ребенка, когда я поместил ее в храм бога Вишну в богатом городе Биченегире на юге Индии. Там надлежало ей оставаться до старости, пребывая в мудрости, кротости, благочестии и чистоте. Но когда она возросла и стала как эта девушка… — Старик полузакрыл глаза, лицо его окаменело. — Она была такая, как Чандра… — повторил он, отдаваясь воспоминаниям. — Тогда голос греха коснулся ее чистого слуха…

— Гуру! — умоляюще сказал Чандака. — Будь милостив к нам. То был голос любви…

— Голос греха позвал ее, — повторил Гуру с бесстрастием каменной статуи. — И прозвучал в ее ушах слаще, чем голоса мудрости, кротости, благочестия и чистоты. Ушла! — закричал он внезапно с такой яростью, что все оцепенели. — Ушла, покинула храм! О, грех! О, беззаконие!

Глаза его сверкали, каменное лицо было страшно. Орел настиг свою добычу.

— Гуру! — Молил жалкий Чандака. — О, сжалься, заступись, отведи гнев богов от моих детей! Неужели эти девочки ответят за грехи матери и отца?

— Неужели ты думаешь, что грехи ваши останутся без искупления? — угрюмо спросил Гуру. — Молодой брамин увел прислужницу храма! Двойным грехом согрешили вы, двойную клятву нарушили, двойное преступление совершили! И ты надеялся, что боги потерпят?

— О святой наставник! — Чандака упал к ногам старца, целовал его темные жилистые ступни. — Яви твою милость!.. Смягчи гнев богов! Разве мои дети не знали горя, разве не выросли они без материнской ласки, разве мало скорбел я, лишившись в молодых годах моей светлой подруги? Боги видели мою жизнь. Она вся была отдана детям…

— В этом ты прав, и за это я благословил тебя. Но не жди прощенья тому, чего не прощают ни боги, ни люди!

Словно камни в колодец падали слова старика — гулко, медленно, тяжко…

— Ты просишь о милости? А это разве не милость, что я пятнадцать лет выслеживал тебя по всему Индостану? Для чего, ты думаешь, мне нужны были эти поиски? В чем, по-твоему, моя цель? Только в том, чтобы наказать тебя, безбожник, клятвопреступник, осквернитель храма? Нет, я хочу другого. Мне все равно, что будет с тобой после смерти; меня не тревожит, куда попадешь ты в будущей жизни. Но я хочу, чтобы грех моей милой Камалы был искуплен, чтобы разгневанные боги сняли гнев свой с ее кроткой души. Мне надо, чтобы ее чистая тень без препятствий вошла в царство несказанного, бесконечного и светлого блаженства. Ради этого я искал тебя. Ради этого принял труды и муки, и долгие годы странствий. И вот я у цели. Близится час искупления. Да, искупления! Грех Камалы будет заглажен.

Афанасий отвернулся; но и отвернувшись, видел, знал, как корчится Чандака у ног неумолимого старика, как Чандра, завернувшись с головой в свое сари, застыла без движенья, без звука, как, припав к старшей сестре, охватила ее со всей силой своих детских рук перепуганная сестренка…

— Диди! Диди! — повторяла Камала. — Я не отдам тебя! Я не пущу тебя! Диди, моя диди!

— Глупый и злой ребенок! — сказал Чандака, и никогда еще он не говорил с Камалой так горестно, так сурово. — Хочешь ли ты, чтоб мать твоя, там, за могилой, так и не нашла покоя? И чтобы праведный гнев богов тяготел над твоим отцом до самой смерти и после смерти?

— Я хочу, чтобы диди не уходила! — обливаясь слезами, крикнула Камала.