Николай Лугинов - По велению Чингисхана

И это правда… Как, оказывается, был прав умница Байталай. Действительно, никакие восхваления здесь не достигают его сердца, а в чужой и прекрасной земле, благополучной ныне и, можно сказать, впервые счастливой за многие столетия, чужое счастье не передается, не ложится на душу ему. И не свободен: объяви он этому народу, что хочет уйти на покой, уехать на родину, – его не отпустят. Местная знать, за исключением немногих верных соратников, с радостью бы избавилась от него в расчете на передел власти, но не народ…

До того, что понял тридцатилетний Байталай, он дошел лишь на склоне жизни, сгорбившись от старости…

Если б тогда Илдэгис не сбежал, остался дома, вряд ли его назначили бы даже главой какого-нибудь глухого улуса. Но жизнь в этом сложном, многообразном и жестоком мире, ее счастье или несчастье, успехи или неудачи не измеряются лишь одними чинами и знатностью, размерами богатства. Да, когда был молод, глаза ему застили сияние золота и славы, туманили мозг самые разные страсти, оттого и не видел многое истинное, не мог разобраться. И только теперь, состарившись и перевернув, наконец, монету жизни, Илдэгис увидел ее обратную сторону и все заново переосмыслил, все увидел другими глазами. А чего бы проще, казалось, перевернуть ее раньше, вовремя…

Чем могущественнее, величественней правитель, тем больше врагов, недоброжелателей и завистников наблюдают за каждым его движением, ищут его устранения, немощи или смерти. И потому он вынужден жить в крайне стеснительной несвободе, в центре концентрических кругов многоуровневой охраны – в роскошной, но тюрьме… Такого не было даже в то далекое время, когда работорговец Ханай вез их – рабов – на продажу.

И только тогда по-настоящему начинаешь понимать, какое это ни с чем не сравнимое счастье – быть независимым ни от кого, жить без оглядки, как тебе хочется. Но земная жизнь полна неисповедимой грусти… Всё зависит от всего, сковано единой цепью взаимозависимости, и ты зависишь от этого народа, ставшего тебе близким, и сам не сможешь предать его доверия. А вдобавок, всё продается и покупается, оценивается еще и золотом, имуществом, положением в сословной иерархии. Начиная с отдельных людей- рабов, на торги выставляются даже целые страны, народы вместе с их землями; и отталкивает уверенность торгашей в том, что им точно известно, что дороже, а что дешевле, что и сколько стоит, – и тошно видеть это, хочется сбежать куда-то от всего такого… Но ты не захочешь даже и свободу, независимость свою купить ценою предательства.

А где-то далеко-далеко в степи колышется под ветром густая зеленая трава, и то пламенеет над родными просторами закат, то нежно розовеет утренняя заря, вея неповторимой свежестью… и все это без тебя. Без тебя там жизнь так же течет своим путем. Там уже давно забыли тебя. Там уже никто не ищет, не ждет тебя. О, еще хоть раз увидеть бы это своими глазами, услышать хриплый журавлиный клик, далекий и тоскующе-призывный вой волков! Встать бы рано утром и просто так, без охраны, пройти бы к табуну по росистой степной траве, вдохнуть полной грудью воздух с таким родным запахом полыни и конского пота…

«О, родина моя… Родная моя сторона, лежишь ты где-то в отдалении великом опустевшая, затихшая, покорно ожидающая своего звездного века… да, грустная без меня. О, как мне тяжело, как больно мне одинокому, несчастному без тебя… Но как дойти… как коснуться тебя?..» Так, говорят, бормотал на смертном одре лежавший в беспамятстве старый правитель – то, что он, даже будучи уже всемогущим правителем, в полном сознании никогда вслух не смел произнести…

И вдруг откуда-то явственно донесся до его слуха хриплый крик возвращающейся на родные озера журавлиной стаи и заметались над степью голоса, зовущие его, заблудившегося ребенка:

– Илдэги-ис! Ил-дэ-ги-ис!.. Где ты, мальчик мой! Возвращайся, пора!.. Илдэги-и-ис!.. Мы помним, мы ждем тебя! Только вернись!..

И впервые, может, за всю его долгую жизнь, полную трудов, падений и взлетов, слезы истинного счастья наплыли, наполнили его глаза. Распались железные цепи обязанности, несвободы, некогда сковавшие его по рукам и ногам, и он, наконец, освободился и побежал на родные зовы, к родным душам. Бежал все легче, становясь все свободнее, невесомей, и вот взлетел будто, полетел…

Приняв облик журавля, летела тоскующая душа его на северо-восток, догоняя родимую стаю, и вскоре он занял в ней свое место – последнего в строю.

Внизу увидел он знакомые бескрайние просторы степи, пологие зеленые увалы ее, бегущие волнами ковыли – всё, по чему так снедала его тоска последнего времени. А вот и узнал долину Куралай с речкой Ют, узрел Курганы правителей… И каменный на них истукан будто кивнул ему, и холодные каменные глаза его на какой-то миг словно обрели душу, радостно блеснули, словно он признал в нем своего вечного сослуживца…