Николай Лугинов - По велению Чингисхана

«О, Всевышние Айыы!.. Не допустите недоверие к моим родным из-за меня!» – взывал он безгласно. «Лучше б я предстал пред вами с головой под мышкой, чем жить в страхе за своих ни в чем не повинных сестер и отца! Я мерзок сам себе, но зачем-то же ты, Всевышний Тойон Тэнгри, сохранил мне жизнь? Так зачем? Скажите мне, управляющие людскими судьбами?» – глядя в россыпи звезд, вопрошал он сокрушенно и обнимал себя руками за плечи, словно пытаясь укутаться в черный полог ночи. «Девять лет мне было, когда я сподобился стать посыльным внутри ставки, – была война… С тех пор я не выходил из нее, шел в походы на равных со взрослыми… Был конником, посыльным, караульным, а в тринадцать стал нукером, в четырнадцать – арбанаем, в пятнадцать – сюняем, в семнадцать – мэгэнеем, а в двадцать – тумэнеем. Как мне завидовали! Мое раннее восхождение к славе не давало покоя многим. Но лучшая доля – пасть на поле сражения, устроив себе ложе из трупов врагов, мне не досталась.

Но на слове «враги» мысли батыра спотыкались, лишенные той ярости, которую вложила в это понятие сама прошлая жизнь. Если раньше слово «враг» вызывало мысленный образ чужака, то нынче лицо чужака было неразличимым, зато за спиной его маячили явственно лицо отца и улыбки сестер Усуйхан и Усуй.

«…Погибла моя жена Уйгу-хотун, которую мне дали, оказав честь родством с самим Хабыр-ханом, ее отцом, и пожаловав высшее воинское звание батыра. Она погибла от стрелы, как воин, и теперь наш малыш, изнеженный, как ручной зайчонок, растет у двух своих теток-хотун. О белое мое солнце Элляй, ты уже не узнаешь своих родителей! Стрела лука-хойгур [7] Хойгур – стрела для дальнего боя, пущенная с холма, летит на 500 м и дальше. унесла дни твоей родительницы, а твой отец, в двадцать пять лет ставший батыром, в тридцать три сидит, как мышь, во чреве кожаной сумы. Когда-то это чрево извергнется и родит простого старика Таймана, оставив в своих недрах звание батыра! Он ждет указа о помиловании! Он – вождь из великого рода, весть о спасении которого способна всколыхнуть к восстанию униженный народ! Разве можно ему надеяться на послабление кары, которую Чингисхан низверг на вождей татарских родов, Элляй? Скажи, сын мой!»

Маленький Элляй смеялся, указывал пальцем: уходи! Тайман-батыр пошел бы добровольно в руки врагов, но поздно: это повлекло бы гибель всех родственников и Эллэя в том числе. Монголы не переменятся и не умягчатся, они не выпустят из рук то, за что крепко ухватились. Река времени станет течь согласно с их волей.

Тайман-батыр зябко вздрагивал и уходил в большую кожаную суму, так и не решившись к какому-либо шагу, могущему изменить его жизнь.

Стоило Экэ-Джэрэну вспомнить о сыне, Тайман-батыре, как он замолкал на полуслове, темнел лицом и, чтобы скрыть причину своего замешательства, начинал потирать старые раны: монголы могли заподозрить неладное. Много ночей он не спал, много дней взгляд его ощупывал окоем, словно ища щелку в пространстве и времени, куда бы мог ускользнуть его сын, достойный лучшей судьбы.

Вся родня вздохнула облегченно, когда удалось переправить Тайман-батыра с верными людьми в горы.

Доверенный Экэ-Джэрэна тойон Ньырта пустился в путь на север, чтобы перегнать табуны лоснящихся лошадей на нетронутые еще пастьбой луга. С ними ушел незамеченным и Тайман-батыр, привязанный накрепко к днищу арбы и заваленный просаленной кошмой. Он спасся от удушья лишь потому, что каждый глоток вольного воздуха был целебней застойного воздуха несвободы.

Там, далеко в горах, где нет чужих глаз и ушей, Тайман-батыру показалось, что он начал прибавлять в росте, как малое дитя. В одном сурте их было трое: один глух, как обломок скалы, второй нем по Божьему замыслу, третий – глух и нем по своему разумению, жаждущий одного: пути все дальше и дальше на север, за пределы кипящей, как вода в громадном казане, новой степной жизни, не принявшей его.

Усуйхан и Усуй еще надеялись на отмену тяжкого ханского указа, через всевозможные уловки они пытались выведать замыслы своего могущественного мужа, но надежды не было. Указ о татарах, как и любой другой указ, мог быть отменен только в том случае, если бы нарушал в какой-то отрезок времени общий замысел нового мироустройства в государстве. Этот указ хоть и имел, наверное, перехлесты в сознании мирянина, но отрубленные головы к шее уже не прирастут, а всякое отступление от его исполнения могло бы пошатнуть веру в святость и непогрешимость высочайших решений. А такая вера – основа незыблемости государственных устоев.