Конрад Мейер - Юрг Иенач

— Вас справедливо удивляет, как мог я войти в дом вашего отца. Но я знаю, вы не считаете меня способным докучать вам желаниями, которые заключены в тайниках моего сердца. Иначе вы не допустили бы меня нарушать вновь восстановленный в Ридберге мир. И все же я пришел к вам с домогательством, с просьбой о великой услуге, и вы окажете мне ее, если я не ошибся в вас и наша родина так же дорога вам, как и мне; ибо вы должны действовать взамен меня. Я собираюсь заключить союз с Испанией. В этом наше единственное спасение. Ришелье предает наши интересы, а добрый герцог — игрушка в его руках, прекрасный мираж, которым этот бессовестный лукавец обманывает и обольщает нас. Но кто завяжет спасительный узел? Мне самому нельзя отлучиться — я должен исподволь раскрыть нашему народу глаза на грозящую ему опасность, в то же время усыпляя знаками сугубой преданности подозрения герцога, которого я буду держать здесь как заложника… Вас поражает, что я, враг Испании, прибегаю к этой отраве?.. Не удивляйтесь. Лишь поставив крест на своем прошлом и отрекшись от себя, от прежнего Иенача, могу я стать освободителем своей родины, а иначе Граубюнден погибнет. Сербеллони ожидает меня самого или кого-то, кому я доверяю, как самому себе, — если только, сказал он, у меня найдется такой человек. Я доверяю лишь вам.

Лукреция неуверенно взглянула на освещенное пламенем очага давно знакомое лицо и прочла в нем высшее напряжение воли и решимость не на жизнь, а на смерть.

— Вам, Иенач, известно, к какой партии принадлежал мой отец, за что и как он умер, — начала она. — Вам известно, как я ему верила и как любила его. Я никогда не могла примириться со взглядами, которых не разделял он. Да и французские нравы, невзирая на отеческую заботу герцога обо мне, бесприютной, оставались мне далеки и чужды. Я так и не освоилась с ними. Но вас-то, Юрг, с Испанией издавна разделяют многие кровавые дела. А доброму герцогу вы обязаны и жизнью и славой! Он подарил вас неограниченным доверием, вы знаете, как искренне он желает нашей родине добра, — неужто же вы не любите его?.. Как можете вы — пускай ради блага родины — искать новых союзников и, не теряя себя, менять свою сущность, как змея меняет кожу?

— Что тебе герцог, Лукреция? Зачем тебе болеть душой за иноземца! Неужто сердце твое не очерствело после всего, что пришлось тебе выстрадать и чем сам я грешен против тебя и твоего рода? Оглядись вокруг… Все наши долины в развалинах и пожарищах! Неужто никогда не придет сюда мир, не вернется свобода и право? Герцог не в силах спасти нас. Он боится запятнать свои святошеские брачные одежды. Но и я опираюсь на слово божие. «Я подымаю свод небес, — глаголет господь, — земную же юдоль я отдал в удел детям человеческим…» Разве ты не видишь, Лукреция, какое все мы, рожденные в междоусобных войнах, отчаянное, виновное и несчастливое племя! Там брат убил брата, а здесь мертвец разделяет двоих любящих, суженых друг другу. Нам нельзя быть мельче, нежели наш удел! Я стою за рулем и веду граубюнденское суденышко между рифами и скалами, а руки у меня давно уже стерты в кровь. Возьми весло и помоги мне! Хотя бы сейчас не сомневайся во мне и помоги мне, Лукреция! — настаивал он.

— Так скажи же, что я должна делать? — спросила она, и, как у истой граубюнденки, глаза ее загорелись отвагой.

— Поезжай в Милан, — радостно откликнулся он, — там ты увидишь отца Панкрацио, и он введет тебя к наместнику. Сербеллони с давних пор знает, кто ты такая. Договорись с ним об условиях, которые я изложу тебе письменно. Если ты захочешь что-нибудь сообщить мне, можешь все передать через отца Панкрацио, — его помощь тебе обеспечена в любом случае.

— И ты всерьез хочешь, чтобы я ехала в Италию вести переговоры от твоего имени? — удивленно спросила она. — Я понятия не имею о политических тонкостях!

— Я ничего от тебя и не требую, — успокоил он ее, — кроме того, что тебе под силу и что, я верю, ты свято исполнишь, — ты сбережешь мою тайну, хотя бы даже ценою жизни, и в переговорах ни на йоту не отступишься от моих условий. Во всем прочем Панкрацио будет тебе превосходным и добросовестным советчиком. Дай мне перо и чернила, я по пунктам запишу тебе все, что ты должна отстаивать.

Лукреция встала и подошла к внутренней, обшитой волнистым орехом стене башенной комнаты. Она откинула и укрепила на железной подпоре доску секретера, искусно вделанного в панель, и полковник принялся писать, а девушка, стоя позади него, внимательно следила за его пером.