Иван Арсентьев - Буян

«Боже ж мой! Расправить плечи, чтоб тут же их опять согнуть и задыхаться по-прежнему в неволе».

Революция пошла на самотек. Народом овладела стихийная жажда разрушения. Началось дранье лыка вместо повальной рубки держи-дерева под корень. Вот, стало быть, какова судьба движения, когда руководство народом ускользает из рук вожаков! Да, колесо бытия повернулось всего лишь на полгода, а прежних людей уже нет, ушли в тень подполья, во мрак тюрем. Зато другие, ранее неизвестные и незаметные, выползают на арену. Почему? Потому ли, что за ними правда? Или, может быть, они — нарастающая сила? Или в этом злая закономерность истории? Или случайность? — сомневался Евдоким.

Горечь дней вытравляла из памяти лица близких людей. Болезненно рвались связи с широкой жизнью, которую принесла и подарила ему революция. Нет уже друзей по борьбе, далеко-далеко родня, нет любимой женщины, и сам он — точно осокорь, вывороченный с корнем из живительного волжского берега, так и не прижившийся на пустыре… Дунул свежий ветер, смел тени прошлого, заполоскал новыми знаменами и улетел, не оставив ничего. Впрочем, неправда. Много путанных следов оставил в душе Евдокима этот буйный год, и теперь сердце жадно и страстно требует ставших уже привычными борьбы и движения. Подхваченный пенной будоражной волной, он не хотел разделять участь буянцев, так и не получивших ничего от своей республики. И от революции отойти не мог после того, как испито столько соленого горя и жгучей боли. Оказавшись за бортом, никому не нужный, как ему казалось, он чувствовал себя точно опрокинутый кувшин, лежащий в ожидании, когда его наполнят.

Он слонялся вяло среди галдящей, пестрой, поглощенной своими заботами самарской толпы. Она казалась ему стадом быков, которые всегда смотрят в землю да возят поклажу. Все, что интересовало и радовало это стадо, вызывало у Евдокима отвращение.

В один из угрюмых зимних дней Евдоким неожиданно столкнулся с Череп-Свиридовым и обрадовался, словно невесть какого друга задушевного отыскал.

— Наконец-то хоть тебя исторгла земля! — воскликнул Евдоким, хватаясь за его рукав, точно за спасительную связку пробок.

— А ты чем промышляешь? — спросил Череп-Свиридов.

— Ожиданием главным образом…

— Гм… Отдыхаешь, значит.

— Хорош отдых под виселицами!..

— Та-ак, стало быть…

Свернули в какой-то безлюдный переулок. Череп-Свиридов молча ступал нескладным журавлиным шагом, затем сказал, как бы отвечая самому себе утвердительно:

— Стало быть, табак твое дело… — и опять помолчал. Вдруг остановился, посмотрел на Евдокима, прищурясь: — Живешь-то где? Или секрет конспирации?

Евдоким пожал неопределенно плечом. Череп сдвинул на лоб свою широкополую шляпу, с которой не расставался ни зимой, ни летом, заговорил с незнакомой Евдокиму горячностью.

— Дунька, мы же с тобой братки! Ты ж меня с того света выхватил. Так что же, я тебя брошу? Красны долги отдачею…

Череп умолк, затем продолжал своим обычным полубалагурским тоном:

— Ну ладно, агитировать тебя незачем. Цель у нас одна. Вот коллег твоих давненько не видно, не слышно. Разгромили социал-демократов самарских, а остатки законспирировались так, что сами себя не скоро найдут. Какая уж там революционная работа! Отсиживаться в подполье — славы мало. Жандармскую харю вряд ли запугаешь листовочками, которые развешивают социал-демократы темными ночами на заборах.

— А вы, эсеры, что? — спросил с надеждой Евдоким.

— Ну, мы не просто эсеры, мы — максималисты! Нас боятся все враги, начиная от царя и кончая последним городовым. Наши выстрелы гремят по всей России, и пули достигают цели. Так-то… Буря сама показывает, какие деревья крепче. Революция подняла таких парней, что хоть сейчас их в дело. И ты такой же. Наш — от зева до чрева.

Долго говорили в ту ночь Череп-Свиридов с Евдокимом. Уже звезды пустились врассыпную, когда они, уставшие и озябшие, пришли на конспиративную квартиру к Григорию Фролову. Пришли без позволения комитета и до самого утра спорили, толковали, ругались.

Евдоким видел, что запуганное самодержавие очухалось и за пережитый страх расплачивается террором, смертными казнями, полицейским сыском. Чем же народу ответить на все это? Осталось одно: самосуд.

Дни сыпались беспорядочно, как сыплются на снег внезапно прихваченные морозом живые листья, чтоб затем ветер смел их в небытие. Жизнь шла своим чередом, и каждому надо было за нее бороться. Бороться по-новому, иными, чем прежде, средствами, которые, как думал все чаще Евдоким, могли бы в данный момент дать наибольший эффект.