Кристиан Крахт - Мертвые

Тем временем в другой части города, в полутьме театра Но, сидят: Такэру Инукаи, Коно, Амакасу, Ида и Чаплин, которому еще до спектакля объяснили, что самые изысканные истории в театре Но отличаются почти полным отсутствием фабулы и представительных действующих лиц, а также присутствием привидений.

Все они не подозревают о попытке переворота, предпринятой молодыми военными; снаружи длившийся целую неделю дождь наконец перестал, и Ида, которая уже посещала несколько таких представлений, внезапно чувствует, что все это напоминает ей о часах, проведенных с Эзрой Паундом, об одной давно потерянной ею книжке про театр Но, но тут появляется первый актер, в красной маске, в желтом шелковом одеянии, с железным ободом на голове, с выкрашенными красным кистями рук – под пронзительную, скользящую мелодию флейты, – и вот уже все забыто под воздействием чар происходящего. Наступил час, когда тоскование возвращает…

Однако тут снова вмешивается Коно: невзирая на свежесть и чистоту этого меланхоличного мгновения (и на сидящего рядом и обладающего несравненно более высоким рангом сына премьер-министра), он шепотом объясняет, что, мол, самое существенное в театре Но – это концепция дзё-ха-кю, которая подразумевает, что темп событий в первом действии, дзё, должен начинаться медленно и многообещающе, потом в следующем действии, ха, ускоряться, чтобы в финале, кю, сразу, но по возможности плавно, достичь кульминации. Пожалуйста, внимательно следите за актерами, говорит Коно: они должны двигаться по сцене, как деликатные ду́хи – шаркая ногами и скользя, но не отрывая ступни от земли.

Это история о канава рассказывается там наверху, на слегка приподнятой сцене, – история о железном ободе ревности. Смотрите, у актера на лице хання – демоническая маска снедаемой ревностью женщины. В правление Сага Тэнно жила некая принцесса, которая любила понапрасну, и от ревности и тоски она впала в такую ярость, что отправилась к святилищу Кибунэ и там семь дней молилась, потому что хотела превратиться в хання – демона. На седьмой день бог сжалился над ней, и явился ей, и сказал: «Если хочешь стать хання, ты должна прийти к реке Удзи и там двадцать пять дней пролежать в воде». Она сделала, как ей велели, и потом, очень радостная, вернулась в Киото, и заплела свои волосы в пять косиц, и выкрасила лицо и тело красным, и возложила себе на голову железный обод, на котором укрепила три свечи. И взяла в рот двойную огненную палочку, которая горит с обоих концов. И когда она вышла на улицу, люди подумали, что видят перед собой демона.

И Амакасу, который ощущает пусть и иллюзорную, но глубокую душевную близость с Идой, складывает ладони, будто для молитвы, и задумывается, как бы ему затащить ее на свой тюфяк-футон; после представления, которое заканчивается действительно поразительно быстро, как и предусмотрено для кю, эти двое сперва теряют друг друга на улице – где слышат, что премьер-министр убит, как и знаменитый американский актер Чарльз Чаплин, хотя он-то только что стоял рядом с ними; потом, кивнув друг другу, в приступе легкой паники они садятся в два такси и, подавленные и молчаливые, разъезжаются по домам: ведь случилось нечто из ряда вон выходящее.

Нэгели, мы помним, путешествует в этом дребезжащем самолете – после того как ни в косной Швейцарии, ни в Скандинавии, ни во Франции не нашел ничего, ну совершенно ничего вдохновляющего, – над серым, словно свиное сало, занавешенным туманом Боденским озером, наверх в Германию, чтобы представиться на берлинской киностудии Universum Film AG.

Его пагубные предчувствия – что самолет в результате детонации какой-то запрятанной в чемоданчик бомбы взорвется прямо в воздухе – исчезают в тот самый миг, когда облака рассеиваются и он начинает различать там внизу светло-бежевые, прямоугольные архитектурные глыбки Берлинского центрального аэропорта.

Самолет долго кружит в воздухе, потом шумно снижается по нисходящей спирали (кофе у Нэгели расплескался); садится, отнюдь не мягко – колеса несколько раз подпрыгивают, прежде чем машина начинает катиться по полосе уверенно. Нэгели привычно поддергивает манжеты рубашки поближе к обкусанным ногтям, снимает с верхней полки маленький ручной чемодан, спускается по трапу и предъявляет ожидающему на летном поле униформированному немцу – тот, конечно, не отвечает на дружелюбную улыбку швейцарца – свое удостоверение.