Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— Припомните, князи, бояре думные, гостиные и ратные люди лучшие! Ещё в прошлом году я говорил, что царствует у нас не сын царя Ивана Васильевича, — и за то мало головы не потерял. Тогда Москва меня не поддержала.

— Москва не поддержала — это точно, — повторял последнюю фразу Мстиславский.

— Что ж! Пущай бы он был не настоящий царевич да человек хороший, а то видите сами, что это за человек, до чего он доходит. Женился на польке — и возложил на неё венец. Некрещёную девку ввёл в церковь и причастил! Роздал казну русскую польским людям — отдаст им и нас в неволю!

— Отдаст, отдаст в неволю, — глупо повторяет Мстиславский.

— Уж и топерево поляки делают с нами что похотят — грабят нас, ругаются над нами, насилуют женщин, оскверняют святыни. Теперь собираются за город с нарядом и с оружием ради якобы воинской потехи, а доподлинно затем, чтоб нас всех, лучших людей, извести и забрать Москву в свои руки. А там придёт из Польши большая рать — и тогда поработят всю Русскую землю, искоренят нашу веру, разорят церкви Божии.

— Разорят, это точно, что разорят, — повторяет Мстиславский.

— Князи и бояре и все лучшие люди! Помните моё слово: буде мы не срубим сие пагубное древо в летораслии, то оно вырастет до небес и под ним Московское государство погибнет до конца! Погибнет — и наши малые детки, подымаючи ручки в колыбелках своих к небу, будут плакать с воплем великим и жаловаться Отцу небесному на отцов своих земных за то, что они в пору не отвратили беды неминучей. Возьмём же топор и срубим древо погибельное — либо нам погубить злодея с польскими людьми, либо самим загинути. Пока их немного, а нас много, и они пьянствуют, ничего не подозревая, — теперь мы должны собраться и в одну ночь выгубить их. Готовьте топоры! Точите, топоры, братцы!

— Точите, точите, братцы, — повторяет Мстиславский.

— Они наточены, наточены остро, на шеи еретицкие! — отзывается всё собрание. — Веди нас, князь Василий Иванович!

— Ради веры православной я принимаю начальство, — говорит лисица, превращающаяся в волка. — Идите и подбирайте людей. Ночью, с пятницы на субботу, чтобы были помечены крестом дома, где живут поляки. Рано утром, в субботу, когда заговорит набатный колокол, пускай все бегут, и кричат, якобы поляки хотят убить царя и думных людей, и Москву взять в свою волю. Пускай кричат так по всем улицам. Когда народ бросится на поляков, мы тем временем, якобы спасаючи царя, бросимся в Кремль и... Покончим с еретиком. Если наше дело пропадёт, пропадём и мы, купим себе венец непобедимый и жизнь вечную, а не пропадём — так вера православная будет спасена навеки!

— Аминь! — мрачно произнёс Гермоген, митрополит казанский.

— Благослови, владыко, на святое дело, — сказал Шуйский.

Все встали и наклонили головы. Гермоген взял со стола крест и, трижды осенив им наклонённые головы заговорщиков, передал этот крест Шуйскому, говоря:

— Буди благословен путь ваш! Идите на дело святое за сим крестом — Христос будет впереди вас. Аминь...

Прошёл ещё день. Поляки ликовали. С великой торжественностью и великой пышностью справили они в четверг «боске цяло». Им казалось, что вольная, счастливая, блестящая Польша переселилась в хмурую, холодную, хлопскую Московию и согрела её своею вольностью, осветила своим блеском, оживила мелодией польской речи, польской песни...

Ксёндз Помасский был так величествен во время богослужения, особенно, когда, благословляя царицу Марину, на голове которой горела бриллиантовая коронка, он говорил:

— Благословенная из благословенных дщерей святой матери нашей, церкви апостольской, великая царица московская! Над коронованной главой твоей блестят лучи славы бессмертной — это святая непорочная Дева Мария осеняет своей божественной дланью. Она через божественного Сына своего возвела род человеческий от смерти к жизни, вывела из геенны огненной: ты выводишь народ московский из мрака неведения, варварства и рабства к свету истинной веры и просвещения. И будет имя твоё славно и честно из века в век: оно станет наряду с именами первых апостолов, и цари земные придут и поклонятся тебе... О, Самбор! Ты будешь новым Назаретом.

Паны и пани тают от удовольствия. Сама Марина глубоко взволнована.

— Ах, Марынцю, вот смешно будет, когда в костёле поставят твой образ и пан пробощ заставит молиться тебе, — шепчет ей Урсула, когда ксёндз кончил свою речь. — Я тебе никогда не буду молиться, Марынцю, — свента Марынця! Как смешно...