Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— Брось ты эту думу, Треня.

— Как бросить-то? Это не скорлупа орехова.

— Пойдём со мной — по сказке французина Якова Маргаритова: размычем наше горе по свету.

— Нет, Юша, не пойду я, не то я задумал.

— А что?

— Большое дело задумал я, Юша. Недаром мы с тобой книгу «Космографион» читывали. Видишь, Юша, тесно и душно на Москве, и мне тесно в ней стало. За чем я шёл сюда с Дону, того не нашёл — и Москва мне опостылела: тоска такая, что хоть руки на себя наложить, так впору. И замыслил я такое дело: есть у нас на Дону старый казак, Верзигой зовут, и был он в неволе у бусурман. Взяли его в подъезде ногайские татаровья годов двадцать тому назад, и продали его в кизылбашскую землю, а из кизылбашской земли торговые люди выторговали его и увели за реку Тигр и Ефрат, где был рай земной. А из-за Тигровой реки увели его торговые люди в индийскую землю за Гангову реку. И жил он в индийской земле лет с десять, а то и боле. А водятся в индийской земле слоны да пардусы, а живут индийские люди не подобным образом, и на слонах, аки на волах, ездят, строячи на слонах шатры, и в тех шатрах ездят. И золота в индийской земле видимо-невидимо, и овощ всякий, и зверь пушной. А царь в индийском царстве не один, а все царики, и у цариков промеж себя частое розратье бывает, и на слонах бои бывают. А индийское царство, супротив, сибирского царства богаче и люднее не в пример... Вот, я и думаю Юша: коли Ермак Тимофеевич с товарищи сибирское царство разгромил и подклонил, так для чего не разгромлю я с войском донским царство индийское? Пройти можно той дорогой, коей он из индийского царства вышел из полону: сперва идти на Волгу, а с Волги на Яик, а с Яика на Сыр да на Аму-реку, а с Сыр да Аму-реки степью на верблюдах да на конях степью, а там горами, а за горами и индийское царство живёт.

Отрепьев грустно слушал смелую фантазию своего друга и тихо качал головой.

— Что, Юша, качаешь головой? Не веришь?

— Верить-то верю, да несбыточное это дело, чтоб до индийской земли дойтить.

— Почто несбыточное? Али мы не читывали с тобой, как Александр, царь Македонский, в оную индийскую землю прошёл?

— Ты опять, Треня, за Александра Македонского.

— Что ж! И он был человек. А как покорю индийское царство, так тогда не стыдно будет и царскую дочь за себя взять. Тогда и возьму я из монастыря Ксению Борисовну, царевну, и будет она у меня индийской царицей, как Марина Юрьевна стала царицей московской и всея Русии. Вот тогда и приходи к нам в гости.

Отрепьев продолжал качать головой, с грустной улыбкой глядя на своего друга.

— Эх, Треня, Треня! Ты остался всё тем же, каким был: аки сокол, реешь думами по поднебесью, — и легче тебе оттого. Когда-то ты загадывал гроб Господень достать, как раньше того искал жар-птицу да царевну Несмеяну.

— Что ж, Юша, царевну-то я нашёл: чем Оксинья Борисовна не Несмеяна-царевна?

— Да ты-то, Треня, не царевич.

— Не царевич, а буду индийским царём!

Отрепьев встал и, положив руки на курчавую голову друга, тихо проговорил:

— Да ниспошлёт Господь Бог свою благодать на эту хорошую голову! Думай, Треня, об индийском царстве, ищи его, и ты обрящешь царствие Божие — душу свою соблюдеши в чистоте и в вере. Никогда в жизни не ищи малого, а ищи великого — и найдёшь великое.

— Буду искать, и Бог мне поможет найти, — сказал Треня, глубоко растроганный. — И ударю я тогда челом всем индийским царством царю московскому Димитрию Ивановичу всеа Русии.

Хотя мечтатели и сознавали смутно, что около Димитрия творится что-то неладное, однако они и не подозревали той глубины пропасти, которую успела тайно выкопать под их юным царём лопата лукавого Шуйского, а лопата эта под корень копала дерево, которое, казалось, пускало глубокие корни в московскую почву.

В этот самый вечер, когда Треня мечтал об индийском царстве и об индийской царице Ксении, а Отрепьев, по сказке французина Якова Маргаритова, мечтал пройти на нижнюю половину земли, за великий океан, и когда Димитрий пировал в покоях царицы в обстановке, перенёсшей поляков во дворец их короля (так всё устроено было «по-польску»), — в эти самые часы вот что творилось в богатых палатах Шуйского, именно со вторника на середу.

В уединённом покое, скорее похожем на образную, чем на жилую комнату, происходит тайное совещание соумышленников Шуйского. Тут — высшие бояре Московского царства: старейший всех родом, но не заслугами, недалёкий князь Мстиславский, постоянно повторявший последние слова Шуйского, Шуйский с братьями Димитрием и Иваном, князь Василий Голицын, с братьями, тут виднеется и грубое, дубоватое лицо Михайлы Татищева, и орлиный нос Григория Валуева, и плешивая голова дьяка Тимофея Осипова, великого постника и святоши, который даже сахар считал скоромным на том основании, что его будто бы пропускают для очистки чрез жжёные кости, и который раз каялся попу в том, что в пост оскоромился, по забывчивости взяв в рот зубочистку из гусиного пера (тут он находил двойной грех: перо гусиное скоромно само по себе, ибо гусь — скоромное, а зубочистка скоромна потому ещё, что он на сырной неделе, после рыбного кушанья, ковырял этой зубочисткой в зубах), тут же серебрится и седая борода купчины Конева с серьгой в ухе, тут и некоторые из стрелецких голов, которых Димитрий отправлял в Елец для предстоящего похода Доном на Азов, сотники и пятидесятники... Все слушают Шуйского, который говорит медленно, но с необыкновенным для него воодушевлением, — а Мстиславский, как сорока, повторяет его последние слова.