Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

Хлопнула входная дверь, адъютант доложил, что Мария Павловна благодарит за заботу, уже укладывает вещи в поданную машину и через несколько минут будет готова отправиться в дорогу. Генерал вскочил, дал команду на выезд. В темноте ехать быстро невозможно, а подсвечивать дорогу фарами — слишком опасно. На ухабах машину сильно трясло. Ренненкампф никак не мог устроиться на заднем сиденье. Невидяще смотрел в темноту и не мог избавиться от тяжких мыслей о своей виновности в провале операции. Да виновен ли он? И перед кем виновен? Перед кем он должен нести ответственность и какую? Перед солдатами, оставшимися в прусской земле или в плену? Но войны без убитых и пленных не бывает — он выполнял свой долг, они свой. Перед командующим Северо-Западным фронтом Жилинским? Но он просто презирал его и считал деятельность штаба фронта вредительской. Перед Главнокомандующим — великим князем Николаем Николаевичем? Но он был только вышестоящим начальником, ни моральным, ни особым профессиональным авторитетом для него не являлся. Перед Государем? Да, перед Государем, не просто главой огромной Империи, но Помазанником Божьим — он был ответственен и склонит повинную голову, если не сможет переломить ход будущего следствия. Перед своей семьей? Да, ответственен — жизнь их всех будет зависеть от исхода дела. Но больше всего его беспокоила ответственность перед будущим, перед памятью, которая останется о нём в истории. Тщеславие бурлило в нём. Что напишут о нём? То, что имя его будет вписано в мировую историю, он не сомневался. Но в каком качестве? Неудачника, упустившего свой великий шанс? Перед будущим он беспомощен: тут ни уловками, ни интригами ничего не изменишь. Будет ли у него возможность оправдаться перед историей? Незаметно он впал в какое-то полуобморочное состояние. Пытался вырваться из него, сбросить ярмо вязкой дремоты и не мог, проваливался снова и снова. В этом состоянии ему мерещилось, что он — огромный бык, который пытается встать, вскидывается мощным загривком, всем телом вверх, поднимается с колен и бьётся головой то ли о потолочную балку, то ли о низкое небо, нависшее над ним, и снова падает на колени.

В Сталлупенен они прибыли в четвёртом часу дня. Генерал дал команду не задерживаться, незамедлительно следовать в Эйдкунен. А там и граница. Там Россия, куда с ходу немцы сунуться не рискнут. Все дороги от Сталлупенена к границе запрудили войска, но путь штабным машинам уступали. Он всё время думал, как, в какой момент всё так чудовищно перевернулось? Такое бывает с погодой в конце августа в этих балтийских краях. Стоит роскошное лето, и кажется, что оно будет длиться долго, всегда. И вдруг — дождь, сначала летний дождь, ближе к концу дня — холодный, и лето, прекрасное лето, обещавшее так много, заканчивается этим днём.

Только под вечер машина командующего пересекла границу по мостику над маленькой речушкой. Он с облегчением ступил на российскую землю, размял затёкшие ноги и долго смотрел на запад, где до самого горизонта бурлила человеческая река, и прямо в неё садился огромный красный шар солнца. Солнце русской победы заходило над Пруссией, тяжко опускаясь на головы отступающих солдат 1-й армии. Вместе с ним закатывалась его карьера, его великий шанс, данный ему изменчивой судьбой.

Самое тяжкое время для артиллеристов — устройство позиций на новом месте — закончилось. Батарея отмучилась. За неделю комбат загнал всех, но добился именно того, что требуется для хорошей стрельбы. Огневые позиции хорошо оборудовали, сделали укрытия для орудий, окопы, вместительные блиндажи. Наблюдательный пункт комбату устроили с особинкой, под него. Всё телефонизировали. До передовой было далеко, и жизнь постепенно вкатилась в спокойное русло. Поздний ноябрь перешёл в такой же поначалу осенний декабрь, но с каждым днём осень послушно сдавалась всевластной зиме. Солдаты ходили в охранение, разгружали прибывающие боеприпасы, работали на кухне, приводили себя и обмундирование в порядок. Колька всё время был при лошадях, а Ефим возился с радиостанцией и телефонной связью да курсировал ежедневно между батареей и штабом полка в Толльмингкемене.

В последнюю неделю Колька особое внимание уделял своей любимице Майке, которая со дня на день должна была ожеребиться. А ведь прошлой зимой лошадку эту едва не съели. Тогда она только-только попала к ним. И даже имени ей Колька ещё не придумал. Оголодали тогда бойцы в продуваемом ледяными ветрами поле, да и мороз прижал, а жратвы нет. В других батареях резать лошадей начали. Сначала по-тихому, а потом и на всю катушку, будто они на мясо и предназначены. Начали и в их батарее к лошадям подбираться. А уж эту лошадь забить было сподручней всего: её только пригнали в полк, и то ли есть она, то ли нет её, может, и не хватятся. Доходило до драки, брались за ножи и автоматы, но Колька отбил свою лошадь. Да не просто отбил, разве от голодных отобьёшь? Солдат тоже понять можно, в зиму голодать никак нельзя. Пришлось пообещать, что накормит батарею от пуза. Две ночи ползал по заснеженным полям перед позициями и всё-таки отыскал убитую при артобстреле лошадь. На морозе мясо не попортилось, свежатина, и волки порвать тушу еще не успели. Накормил ребят и лошадку свою сберёг, тогда Майкой её и назвал.