Чингиз Гусейнов - Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

Как расскажет много позднее краснощекий, стыдливый, с седой бородкой, позволяющий себе лишь изредка, но непременно безадресно, браниться: «Это черт знает что!..», благовоспитанный и добрейше-милейший востоковед Адольф Верже:

в мае тридцать седьмого года была предпринята экспедиция в Цебельду под начальством главнокомандующего, взявшего е собой Фатали и Бестужева, пользовавшегося особенным расположением генерала (обожал государственного преступника!). Покорив цебельдинцев (три повешенных на пятачке сельской площади и двадцать убитых), отряд возвратился в Сухуми, где его уже ожидали суда, на которых он должен был отправиться к мысу Адлер для наказания горцев (но горец о том не знал, когда целился!). За три дня до отплытия в море Бестужев в числе других обедал у барона Розена, который между прочим спросил его:

— Вы читали стихи на смерть Пушкина? Бестужев растерялся: читал ли он! «Читал! знает!»

За столом оцепененье, застыли, барон — он-то читал! — быстро поправился:

— Ну да, стихи нашего Фатали… Наш юный друг посвятил памяти Пушкина трогательную восточную поэму, очень вам советую переложить ее на русский язык.

Потом, ранней осенью или поздним летом: Фатали знает — ходят листки по рукам. Но как достать? Спросил у одного: «Вы случайно не слышали?..» Тот оловянно уставился на Фатали и повел плечами. Еще у одного. Тот оживился: «Что? Какие? Покажите?!» Не к самому же барону идти?! Спросить у Бестужева! Но как? Если б желал, мог бы сам…

— А где оригинал?

— Боюсь, что не поймете.

— Я не пойму? Ваш, можно сказать, ученик?! — и продекламировал: «Гечме намерд кюрписиндан…»

Адольф Берже тут же перевел, он сидел рядом с ба-оном: «Не ходи через мост лукавца, пусть лучше быстрина унесет тебя. Не ложись в тени лисицы, пусть луч-е лев растерзает тебя!»

— Но я написал на фарси.

— Почему? — сник Бестужев. — У вас же у самих прекрасная поэзия! «Чах дашы, чахмах дашы, аллах версии тышы!» «Кремышки, камешки, дай бог вам умыться дожем!» Да-а… Надо было на своем, на родном! С ним ведь, как с французским в Европе, можно пройти из конца в конец всю Азию… Ну да ладно, не огорчайтесь, в другой аз напишете на своем.

На первых же словах поэмы — «Не предавая очей сну…» — не дочитав строку до конца, запнулся, потрясений: это ж и его слова к брату, когда узнал о смерти Путина: «Я не сомкнул глаз…»

«Не предавая очей сну, сидел я в ночи и говорил сердцу: о родник жемчуга тайн! Что случилось, что соловей цветника твоего отстал от песен…» — Фатали, дайте же перо! — И стал править, шевеля губами, вчитываясь в текст. — Чуть-чуть иначе! «…отчего забыл песни соловей цветника твоего?» Фатали молча наблюдает. Бестужев, справив, шепчет, чтоб постичь музыку стиха: «Откуда ж теперь печаль твоя? Для чего теперь ты стенаешь и сокрушаешься, как плакальщица похоронная?.. Отвечало на это сердце: «товарищ моего одиночества, оставь меня теперь самому себе… мне знакомо вероломство судьбы и жестокость этой изменницы. Я предвижу конец мой. Безумна птица, которая, однажды увидев сеть своими глазами, для зерна вновь летит на опасность!..» Поднял глаза на Фата-ли: «Безумна ль?»

«Прицелились в него смертной стрелой… Грозный ветер гибели потушил светильник его души. Как тюрьма стало мрачно его тело…»

Шепчет, правит, снова шепчет: «Россия в скорби… Убитый злодейской рукой разбойника мира!» — Неужто читал? Но к чему тогда это «милосердие божие»?! — И последняя строка, прочитанная вслух: «Старец седовласый, Кавказ, ответствует на песни твои стоном в стихах Сабухия». Сабухия?

— Сабухи!

— Это что же, ваш псевдоним? — В вопросе Бестужева Фатали уловил иронию.

— Как же без этого? У поэтов восточных, вы знаете, есть обычай сверх настоящего имени принимать пиитическое.

— И что оно означает?

— «Утром выпитое вино».

Ожидал нечто выспренное: «Лучезарный», «Мудрый», а тут такая странность!

— Но утром пьют, чтоб после пьяной ночи опохмелиться?

— Я был хмельной, проснулся утром — и такая ясность и трезвость, к чему они мне, если кругом творится такое?

— И вы тоже… Но раз была трезвость — не скрыться. И вас не спасут, увы, хмельные ваши глаза. А псевдоним — это уже игра.

— Но и у вас…

Махнул отрешенно рукой. — Не надо никаких псевдонимов, друг мой, поверьте мне. У вас такое чудесное имя: Фатали!.. Фатали Фатальный!

Не спросил: «Почему фатальный?» Только слушал. А Бестужев вдруг будто на исповеди — рассказывает, никак не остановится: и о том, как накануне рокового декабрьского дня, перед восстанием, собрались Бестужевы всей семьей — мать и ее восемь детей: пятеро сыновей и три дочери. Потом распрощались с матушкой и сестрами, трое навсегда… Царь приказал стрелять. Ни вздоха, ни судорожного движения, стояли и валились замертво. Еще, еще, еще! И эскадрон конной гвардии. Побежали, но где спрячешься? Картечь догоняла, прыгая от стены в стену и не щадя никого. А потом Якутия: летом ночи без теней, а зимой дни без света. И о братьях. Но первым уйдет он сам. Следом Петр, сойдет с ума на Кавказе. «Хожу, как сердце выронил… Он очень болен, а я не могу лететь к нему!» Потом уйдет Павел, назвавший своего сына в честь брата Александром. «Жив, — рассказывает о брате, — но что толку? Погублен талант, ах какой прицел к пушкам он изобрел, истинно бестужевский!..» Потом Николай, каторга, и Михаил, тоже каторга.