Ирина Гуро - На суровом склоне

Рядом за столиком, где сидели офицеры, было шумно. Потом начался скандал, полетела на пол посуда. Явились начальник поезда и какой-то подполковник.

Ильицкий брезгливо наблюдал, как несколько человек набросились на особенно буйствовавшего чернявого капитана и, скрутив ему назад руки, поволокли его из ресторана.

Чернявый кричал во все горло:

— За что кровь наша рекой лилась? За что?

Когда пьяного тащили к двери, поручик узнал в нем Джорбинадзе.

«А я еще ему позавидовал! — мелькнула у Сергея мысль. Нашел кому!» Он с особенным удовольствием выпил рюмку водки, аккуратно закусил и долго еще сидел в ресторане, глядя в синее, овеянное пушистым хвостом дыма окно.

Сергей начисто позабыл встречу в китайском городке.

Между тем солдат, попавшийся ему в переулке в тот снежный вечер, был именно Глебом Сорокиным. И уж он-то узнал Ильицкого с первого взгляда.

Сорокин подумал, что Сергей Львович Ильицкий мало изменился с тех пор, как они вместе служили в Несвижском полку. Его же, Глеба, трудно узнать потому, что он прожил тяжелые годы. Точно камни, легли они ему на спину, придавили.

Восемь лет назад он еще горя не видел, молодой, неженатый рекрут. А теперь он старый, запасный солдат.

Ушел Глеб на войну, облитый слезами троих ребятишек, обласканный теплыми руками жены. Ушел, а дума о семье пошла вместе с ним. Не заглушил ее ни грохот батарейных колес на каменистой дороге, ни шум гаоляновой кровли на постое, ни визг шимоз, ни треск шрапнели.

В туманах, что саваном стлались над топкой маньчжурскою падью, в злом дыму орудий, в резвом, пламени бивачного костра видел Глеб одно и то же; черную свою избу с душным приманчивым ее теплом, худую женину шею, доверчивые глаза ребятишек.

Глеб Сорокин был теперь вовсе другим человеком, чем восемь лет назад. Осторожно, с оглядкой искал себе товарищей.

И присмотрел Константина Панченко. Тот обо всем имел свое суждение, на унтера огрызался, да и начальство иной раз так по косточкам разберет, что в казарме от смеха стон стоит.

То, что Глеб научился в себе копить, Костя щедро разбрасывал крепким словцом, складной руганью, горькой солдатской насмешкой.

Этим летом эскадрон расквартировали в китайском городишке. Приезжал ветеринарный фельдшер Андрей Харитонович Богатыренко, прозванный Богатырем. Он любил поговорить и пошутить, сидя у ручейка, весело бегущего среди тамарисков китайского садика. Фельдшер прошел с кавалерией всю войну, рассказывал про трусливых и продажных генералов, про солдатскую напрасную доблесть. Ветеринар знал Сорокина давно, еще в родных забайкальских местах.

Когда-то Богатыренко дал Глебу один из тех тайных листков, которые время от времени появлялись в казарме. Они читались солдатами в укромных местах, с жадностью, потому что в них говорилось о самых что ни на есть насущных вещах: о войне, о земле, о воле.

И когда Сорокин прочел листок и сказал, что все понял и что все это сущая правда, Андрей Харитонович засмеялся и предложил:

— А раз правда, надо ей ход давать. Клади за голенище, раздашь ребятам. Только поаккуратнее.

И дал еще десяток листков. С тех пор и началась у Глеба вторая, тайная жизнь. И шла она рядом с обычной солдатской жизнью, но и ее изменила, другой дала ей ход.

В тот вечер, когда Глеб встретил Ильицкого, он возвращался в часть из отлучки. Увольнительный билет устроил ему писарь хозяйственной команды, приятель Глеба. Он полагал, что Глеб хочет отправить из города несколько рублей своей семье так, чтобы деньги не попались унтеру Жигастову. Унтер просматривал солдатские письма и воровал деньги. Но Сорокин денег не имел. Отлучку он выпросил для того, чтобы побывать на квартире у слесаря депо Степана Козлова, куда пришли Богатыренко и еще один товарищ.

Речь шла о том, что днями предстоит отправка войск в Читу на «подавление беспорядков». Что это значит — Глеб уже знал.

Богатыренко сказал коротко:

— Самое главное — подготовить солдат, чтобы они не подчинялись команде офицеров. Не боялись бы этого. Надо показать, что нас много, что мы теперь поумнели, — солдат-маньчжурец уже не тот простак, что шел на войну как баран. Повидали, как «серую скотину» продают, под огонь выгоняют, а баре-командиры в героях ходят. Возьмите Ренненкампфа: трусливее зайца, а где-то царапнула пуля — сколько шуму-то! И враз — орден на шею, отпуск заграничный, царские милости! Надо больше агитации, устной и листками. И теперь, когда события в России развернулись, — смелое действовать, прямо ставить вопрос в разговорах: «По домам нас не пустят, а везут на «подавление». Ты вот как, будешь стрелять в рабочих? Палачом — согласен?»