Ирина Гуро - На суровом склоне

Унтер имел привычку называть солдат неполной фамилией: Синюхин — Синюха, Павлов — Павла, Мухамедов — Муха.

Когда приехал военный следователь, все уже знали о происшествии и о причинах, приведших Тимофея Скибу к печальному концу.

Солдаты волновались. Передавали друг другу о том, что тело Скибы все в кровоподтеках от истязаний Жигаста.

В тот же день в казарме появились листки. Их уже не комкали и не бросали торопливо, как раньше, а припрятывали, чтобы потом перечитать или показать товарищу. Ни один листок не попал в руки начальства.

Через два дня полк погрузили в вагоны, состав двинулся на запад. Долгожданный день настал: покидали Маньчжурию. Но ни веселья, ни песен не было. Напрасно Жигаст затягивал ржавым голосом:

Никто ему не вторил.

Унтер заискивающе заговаривал:

— Ну вот, сподобились. Теперь и по домам отпустят. А? — и выжидательно ощупывал свинцовыми глазками лица солдат.

Но солдаты молчали, провожали Жигаста угрюмыми и нетерпеливыми взглядами.

В Харбине в конце поезда прицепили пульмановский вагон с оружием. Он был запломбирован надлежащим образом, о чем составили акт.

«Акт», «надлежащим образом»… Унтер Жигастов любил такие слова. Они делали значительным окружающее, вносили порядок в хаос бытия, они украшали жизнь!

Были слова обыденные, «черные»: для мужиков, солдат и мастеровых. И были возвышенные: для господ офицеров, для благородных. Но были еще особые слова, сияющие, как солнце, звенящие, как медные тарелки полкового оркестра, вызывающие почтение самим своим звучанием. К примеру: «рескрипт», «экзекуция», «тезоименитство», «аудиенция» — унтер произносил: «уединенция».

Жигастов был назначен старшим по охране вагона с оружием. Он отвечал за целость запоров и пломб на них, за бодрствование часовых на тормозной площадке в пути и у дверей вагона — на остановках.

Несмотря на упреждения начальства, чтобы не дремал, и собственными ушами подслушивал солдатские разговоры о бунте на железной дороге, Жигаст не очень волновался. Мало что говорят! Говорят, что в Чите — да может ли это быть! — забастовщики взяли верх над самим губернатором, день и ночь по городу ходят с песнями, кричат: «Долой!» А на железной дороге глава бунтовщиков — сам помощник начальника станции Цупсман, латыш. Сущий дьявол! Да мало ли что говорят! Бунтовщики походят-походят с флагами, а потом налетят казаки, посвистят нагаечками, фью! — и нету никого! Дальше мысли Жигаста не шли. У них были короткие, толстые ноги, как у самого унтера: они не уводили его далеко.

И потому, не терзаясь опасениями за сохранность казенного имущества, Жигастов благодушествовал в отделении обер-кондуктора, угощая его ханшином, припасенным в Харбине, и попивая чай вприкуску.

Изредка на станциях он выходил, сумрачным взглядом окидывал одетые инеем крутые склоны, зажавшие узкое русло пути, ежился от мороза, покалывающего щеки, и не спеша подходил к доверенному ему вагону. Он ощупывал для порядка пломбу, громовым голосом вопрошал: «Не спишь?» — и внимал бодрому ответу часового, вылетавшему из воротника овчинной шубы: «Никак нет!»

Но чем дальше, тем чаще выходил Жигастов и тем беспокойнее бегали его свинцовые глазки.

На крупных станциях люди с кумачовыми полотнищами, с песнями подходили к поезду. Никто не разгонял их, и Жигастов в конце концов пришел к тревожной мысли о том, что разогнать их нет возможности: слишком много их было и слишком решительными они казались.

Унтер старался не слушать ни выкриков толпы, ни речей, которые произносили люди в картузах и рабочей одежде.

Он гнал тревогу. В конце концов его дело — довести вагон до места, сдать согласно акту — «бломба» не повреждена, имущество в сохранности, — а там хоть трава не расти!

Стучали колеса, отстукивали: «Домой? В родные места?» Не верилось. Глеб Сорокин не чаял добраться до своего порога. Кончились те времена, когда верилось во все хорошее. И что командир им всем отец родной… Вспоминал Глеб себя новобранцем. Все в эскадроне было ему в диковинку. Каков он был восемь лет назад: молодой, неженатый рекрут! И любопытно ему было, и жутковато: солдатчина!..

Еще стоял в голове туман от выпитого на провожании, в ушах звон от бабьих воплей, от ухарской песни и визга гармоники. И вот все кончено: прежнюю жизнь отрезало, как нож отрезает краюху хлеба. Перед ним лежала солдатская доля, о которой столько сложено жалобных песен и горьких присказок, а коротко говорится: «Кто в солдатах не бывал, тот и горя не видал». Даже бойкие фабричные, тертые-перетертые, присмирели: вот она, солдатчина, бе-еда!