Ирина Гуро - На суровом склоне

Гость ответил условной фразой:

— Я насчет покупки верховой лошади.

— Проходите!

Богатыренко шел впереди, молодой человек — за ним. Собачье семейство по команде хозяина: «Иси!» — сопровождало их до галерейки. Здесь были три больших пса — южнорусские овчарки. Между ними катались темными шариками щенки.

— Да у вас тут целая псарня, — заметил молодой человек с завистью страстного охотника.

— Двенадцать штук, — со вздохом ответил хозяин.

— Ого! Куда вам столько?

— Когда завел, щенков думал продавать. Да не вышло.

— Почему же? — удивился гость.

— Отдавать жалко! — Хозяин толкнул дверь, и сильный свет висячей лампы ослепил вошедшего.

Все здесь было ново, все не так, как в Петербурге. Ни передней, где на вешалках беспорядочно громоздились шубы, шинели, дамские пальто, а в углу живописно толпились трости и зонтики; ни столовой с пепельницами, из которых вздымались не притушенные в пылу спора окурки, со стаканами остывшего чая, разбредшимися по столу. Не видно было здесь ни военных мундиров, ни черных сюртуков, ни даже студенческих тужурок.

Комната, или, вернее, кухня, была просторна. В глубине ее топилась плита. За столом, покрытым вязаной скатертью, сидели трое. Двоих вошедший знал: они были товарищами его по институту. Младший из них, Сурен Агабеков, тотчас вскочил и громогласно отрекомендовал нового гостя:

— Это наш Антон Антонович Костюшко! Прошу любить и жаловать!

Один из сидящих за столом поднялся и застенчиво протянул Антону Антоновичу руку. Это был худощавый молодой человек с чахоточным румянцем на щеках и реденькой светлой бородкой.

Костюшко не успел поздороваться с остальными, хозяин потянул его за рукав:

— Скидайте же вашу робу! Зараз и подсушим!

Костюшко сбросил пальто и шляпу на скамью около плиты. Вспомнил про калоши, но из них уцелела только одна.

— Утопили? Мир праху ее! — сказал хозяин.

Костюшко засмеялся.

— Да, я не очень привык к ним. Недавно стал калоши носить.

— Антон Антонович только ведь уволился из армии, — объяснил Агабеков.

— Мы знаем, — к удивлению Костюшко, заметил хозяин и на его безмолвный вопрос добавил: — Слухом земля полнится. А теперь познакомимся! Ну я и есть тот самый Андрей Харитонович Богатыренко. А это Иосиф Адамович Дымковский. Петр Николаевич Соболев вам знаком. Сурен Захарович — тоже.

Теперь Костюшко мог рассмотреть всех. Ему понравилось, что здесь не торопились продолжить какой-то горячий и бестолковый спор, как это обычно бывало в Петербурге, что на столе стоял не остывший, а напротив, еще шумящий самовар и что, по-видимому, в доме не было лишних людей, даже прислуги. И еще то, что восемнадцатилетнего Сурена, которого в институте считали мальчишкой, в этом доме уважительно звали по имени-отчеству.

Агабеков со знакомой Антону Антоновичу непоседливостью то и дело вскакивал, заглядывал в лица товарищей, как будто желая понять, понравятся ли они друг другу, и искренне радуясь приходу Костюшко.

Соболев глядел на Костюшко холодно и всем своим видом показывал, что не видит причины для бурной радости от его появления.

Дымковский по внешнему виду походил на культурного рабочего, внутренний же облик его был неуловим. Широкая улыбка и открытый взгляд позволяли подумать: вот рубаха-парень! И вдруг недобрая и усталая усмешка запирала его на все запоры. И возраст его определить было трудно.

Старшим из присутствующих, во всяком случае, был хозяин. Ему, несомненно, перевалило за сорок. Крупное лицо его, красивое спокойной, неяркой мужской красотой, гармонировало с сильным, чуть располневшим телом.

С удовольствием отпивая крепкий горячий чай, Антон Антонович молча осматривался.

Соболев предложил:

— Не пора ли начинать?

Он откашлялся и заговорил, изредка поглядывая на листок бумаги с тезисами. У него был неприятный высокий голос. Висевшим на лацкане пиджака пенсне Соболев не пользовался. Видимо, оно было данью моде.

— Наш кружок ставит своей целью пропаганду идей марксизма среди рабочих. Политическое образование рабочих — главная наша задача. Только тогда, когда весь рабочий класс сознательно станет на позиции социализма, возможно будет поставить вопрос о социальной революции.

Он помолчал, словно ожидая возражений.

— То все верно, что вы говорите, пан Петр, — сказал тихо и упрямо Дымковский, глядя на свои руки, сложенные на коленях, — але ж взять, напшиклад, образование рабочих… Ежели рабочий зразумет, какое есть его положение, то ему от того не зробится легче…