Ирина Гуро - На суровом склоне

Все взгляды обратились на Костюшко. Он минуту помолчал, потом сказал просто:

— Не знаю, кто из вас прав. Хочу только сказать, к чему я стремлюсь, чего ищу: возможности действовать. И таких, как я, много. Мы хотим настоящего дела.

Костюшко сказал то, что думал, и больше ему нечего было сказать. Смеющиеся глаза Богатыренко, остановившиеся на нем, немного его смутили. Богатыренко погладил усы, улыбнулся.

— Не за горами то время, когда вы будете иметь возможность широкой деятельности, — он посмотрел в глаза Антону.

— А пока надо копить силы, — вставил Соболев.

— Нет, организовывать их, не только копить! — отпарировал ветеринар.

Дымковский рассказывал, как началась забастовка. Повод был вроде и незначительный: задержали выплату денег рабочим.

«Тиранствуете! Копейки платите, пся крев, да и то душу вытянете, пока их получишь!» — кричали у крыльца конторы рабочие, русские и поляки.

Народу собралось много. На скамейках перед конторой, в чахлом скверике, а потом и на траве, подминая газон, расселись рабочие, громко говорили, с шутками и руганью вперемешку. И те, что сначала робели, тоже вскоре освоились, стали шутить и ругаться. И так получалось, как будто все эти пожилые и молодые, бородатые и с юным пушком на верхней губе люди были хозяевами положения, а те, что заперлись в хозяйском особняке, на пригорке, в куще пожелтевшей зелени, — те зависели от них, потому что жили их трудом.

Казалось, что мысли об этом сами собой возникали у людей, когда они вот так собрались вместе, чтобы предъявить свои требования хозяевам, а слова «агитаторов» только укрепляли эти мысли.

В самом деле, платят гроши. А почему так? Кому это выгодно? Кто богатеет за счет рабочих? Хозяева, акционеры, инженер-немец. Для чего же ты работаешь, какая цель твоего труда? Ясное дело какая: прокормить себя и свою семью. Ясно, да не совсем: семья твоя с голоду пухнет, а богатеет фабрикант. Ты работаешь, чтобы он богател. Вот как! Кем же так заведено? Кто это разрешает издеваться над народом? Где заступы искать? Куда бросаться?

Вопросов много, ответы звучали опасно, уводили далеко. Ну и что же? Молчать будем — с нас и вовсе шкуру сдерут!

Ветеринар считал: рабочие держатся стойко, надо написать листовку, пустить по фабрике. Вот товарищам студентам и задача. Агабеков горячо подхватил. Соболев стал набрасывать проект.

— А как размножить? — спросил Агабеков и сразу покраснел.

Ветеринар посмотрел на него добродушно:

— Придумаем что-нибудь…

«Не доверяет», — подумал Костюшко без обиды: ему понравился хозяин.

Расходились по одному. Антон Антонович вышел последним. Дождь прекратился. Было очень тихо. Только дергач скрипел где-то поблизости. Или то ветер раскачивал сухое дерево.

Андрей Харитонович проводил Костюшко до ворот. Косматый пес уткнулся мордой хозяину в колени по-щенячьи неловким движением.

— Хороши собачки у вас! — заметил Костюшко.

— А вы загляните как-нибудь. В субботу можно на уток сходить.

Антон Антонович стал захаживать к Богатыренко. Теперь на его квартире уже не собирались: ветеринар был на примете у полиции. Да и квартира потребовалась просторнее: народу в кружке прибавилось.

Богатыренко был прост, разговорчив. И слушать умел. Антон думал, что ему недоставало общения с таким именно человеком. Более опытным, чем он сам. И снисходительным к его, Антона, малоопытности.

Расставаясь с новым знакомым, Богатыренко продолжал думать о нем. Судьба этого молодого человека была необычной для людей, выступивших именно в это время на решительную борьбу против строя. Но какое-то внутреннее чувство говорило Богатыренко, что перед ним не ломкий тростник, а молодое крепкое дерево.

Однажды Андрей Харитонович спросил Антона:

— Почему все-таки вы стали революционером? Могли бы жить, как и все молодые люди вашего круга.

Костюшко было обиделся, но вопрос был задан бесхитростно, искренне. Антон порывисто ответил:

— Мне всю жизнь было бы стыдно. Я никогда не мог бы побороть в себе этот стыд.

И Богатыренко охотно рассказывал Антону о своем прошлом. Жизнь была пестрая, неровная, нелегкая. Человек шел, как будто описывая круги. Снова и снова начинал все сначала. Молодость провел беспокойную. Рано ушел в город на заработки, служил у купцов, плавал кочегаром на Азовщине, грузил суда в Новороссийске.

— В мои молодые годы ближе всего я познакомился с народниками. Случилось это еще, когда я жил в деревне, а студенты приходили к нам пропагандировать. Вообще к народническим теориям я отнесся с недоверием сразу, — говорил Андрей Харитонович, — я ведь сам из мужиков, и мне деревня никак не представлялась счастливой Аркадией, где волк пасется рядом с овцой. Может быть, я думал бы по-другому, если бы еще в ранней моей юности волчьи зубы не потрепали мою собственную шкуру. С двенадцати лет я батрачил у куркуля на нашей Полтавщине. И потому праздные мечтания о крестьянской общине меня не увлекали. А вот террористам я поверил. И знаете, решил: тут-то и проходит линия моей жизни. Главное, открылось какое-то поле конкретной и активной деятельности. И результаты ее, как нам казалось, следовали немедленно. Подходили мы к этому делу просто: подготовка — удар! — противник сметен с поля боя! Еще подготовка, еще удар — и второй уничтожен! Ну, понятно, неизбежны жертвы, об этом мы не то что не думали, но уж слишком заманчивая рисовалась перспектива: террором вынудить правительство на уступки. И за это не жаль было отдать жизнь. Дело, в котором я принимал участие, прошло, можно сказать, блестяще. Покушение удалось, и главные виновники сумели скрыться. Казалось бы, это должно было вдохновить нас на дальнейшую борьбу. Но тут появилась на сцене нетрезвая потрепанная личность, мелкая сошка, выгнанная за пьянство из охранки. И от этого субъекта мы узнаем, что в наших рядах был провокатор и что о покушении знала охранка. И допустила его. Почему, спросите? А тут действовали тайные пружины: один царский сатрап был заинтересован в том, чтобы убрали другого. Понимаете, какую роль во всем этом сыграли мы со своими благородными намерениями!