Ирина Гуро - На суровом склоне

С этой минуты Ильицкий видел только его, Костюшко, человека, которого он когда-то знал. И почему-то ему казалось, что в Костюшко он узнает черты других людей, смерть которых проходила на глазах у Ильицкого, и что именно это умножает силу Костюшко.

Внезапно толпа раздалась: на руках выносили молодую женщину в обмороке. «Жена Григоровича», — зашептали вокруг. Но чей-то уверенный голос позади произнес: «Нет. Жена вон там стоит. И ни слезинки».

Ильицкий, помимо свой воли, глянул… Высокая женщина с окаменевшим и, показалось, немолодым лицом стояла, чуть нагнувшись вперед. Она держала на руках ребенка. Держала странно, не по-матерински, не успокоительно, а, наоборот, даже как-то неудобно, лицом к месту казни, будто хотела, чтобы все это запечатлелось в глазах младенца.

«Поколение мстителей», — мелькнуло у Ильицкого, и он сжался от колючего предчувствия.

Вечером следующего дня Ильицкий уехал проходящим поездом. Мучительное ощущение нарастало в нем. «Да как это все со мной случилось? Ведь я хотел добра, только добра…» Он думал об умершей матери и о Верочке, но все это было далеко, как огонек в ночи. А ночь стояла страшная, и среди этой ночи он шел в проклятой шеренге, во главе которой своей подпрыгивающей походкой шагал барон с лицом бога Сидха.

Поезд бежал по степи. Ильицкий засыпал и просыпался, а кошмар не оставлял его ни во сне, ни наяву.

Брезжило утро. В окне синим дымком курились сопки, и рассеянный оранжевый свет окроплял их вершины. Сергей старался думать о Верочке, но от этих мыслей ему не становилось легче. Он знал, что скоро сможет жениться, будет иметь детей и обеспеченную жизнь, но казалось, будто у них обоих, у него и у Верочки, впереди только серая морозная безотрадная степь, проплывающая за окном вагона.

И от этой горькой безнадежности Ильицкий пришел к мысли о смерти. Он вынул пистолет и вогнал патрон в ствол. Приложил дуло к виску. Только нажать спусковой крючок… Нет, он не мог этого сделать, не мог умереть.

«Да чего же я так казню себя? За что?»

Он подумал, что это совесть казнит его, и испугался. От нее некуда было уйти. «Искупить…» — трусливо мелькнуло у Сергея. Но он знал уже, что не сможет искупить, как не смог умереть.

«Ввиду того, что Вам до сих пор не сдали оружия, и чтобы не терять времени, выдвинусь до Кеннонского озера и открою огонь по мастерским из двух легких орудий… Прошу Вас поддержать, и кончим все сегодня».

«Дикий барон» все еще мечтал о разгроме Читы, обязательно — из орудий… Ренненкампф бросил адъютанту телеграмму, приказав:

— Подшить в дело!

«…полагаю своевременным возбудить уголовное преследование против ген. Холщевникова и бывшего городского головы Шешминцева за передачу в Чите почты и телеграфа в руки мятежников; 31 января лично доложил об этом ген. Гродекову, прося передать дело военному следователю. Не получая ответа и находя промедление вредным, донес ген. Ренненкампфу, предлагая поручить производство мне, и, получив согласие, произвожу дознание сам. Ввиду исключительного положения вверенной мне области полагаю необходимым представлять ежемесячно краткий отчет телеграфом о положении политических дел в области.

№ 463

Оля Холщевникова была существом удивительным. Она сочетала в себе все особенности барышни своего круга и воспитанницы института благородных девиц: сентиментальность, наивность в обычных житейских вопросах, мечтательность. Но были в характере ее черты, порожденные, может быть, ее душевными переживаниями: потерей любимой матери, состраданием к отцу, глубоко воспринявшему смерть жены в далеком швейцарском городе, где она лечилась от тяжелой болезни.

Оля была способна «сострадать». Сострадать действенно. Но неумело. Ей думалось, что их Попечительский о тюрьмах комитет оказывает какое-то влияние на тюремный режим. Она плакала от умиления, получая бесхитростные подарки от «арестантиков»: искусно сплетенный коврик, шкатулку с резьбой и выпиленной на ней надписью: «Благодетельнице…»

Беглое знакомство с читинскими «революционерами», уважительные слова отца о них породили у Ольги новые мысли, вернее, настроения: мир ее расширялся, границы обычного пошатнулись.

«Домашний арест» отца она восприняла без паники, поддавшись уверениям его, что это мера, ничем ему не грозящая, кроме отставки, о которой он и сам мечтал. «Уедем за границу, поселимся с тобой невдалеке от маминой могилы. Раз в год будем совершать путешествия. Ты ведь ничего еще в жизни не видела, кроме скучного Кенигсберга и детского курорта на Балтийском море. Ты увидишь свет, экзотические края…» Отец доставал атлас и, как маленькой, рисовал Оле картины будущих путешествий.