Ирина Гуро - На суровом склоне

К полудню вокзал был забит солдатами с ружьями. На платформе развернулись, словно на параде, роты 1-го Уссурийского железнодорожного батальона. Часовые у вагона сменялись каждые два часа.

— Как у порохового погреба, — пошутил Костюшко.

В вагон вошел офицер, которого осужденные еще не видели. Появление нового лица подсказало, что близится развязка.

Офицер был бледен, голос его прерывался, когда он обратился к четырем приговоренным к смерти вежливо, почти просительно:

— Господа! Прошу приготовиться. Через несколько минут можно будет, — он поправился, — нужно будет уже идти. — И добавил: — Четверым… — он не стал называть фамилий.

Товарищи окружили осужденных на смерть, стали прощаться.

Черта между теми, кто уходил и кто оставался, стала резче, непоправимее.

— Родные, — сказал Костюшко, с нежностью глядя в лица друзей, — вы увидите свободу. Вы скоро ее завоюете. Не забывайте же нас!

Борис Кларк, рыдая, обнял Костюшко.

Цупсман надел свое черное пальто, потом вдруг рывком сбросил его на пол, оправил шелковую красную косоворотку.

— Умру в красном! — сказал он серьезно.

Столяров одобрительно кивнул головой. С уважительным удивлением посмотрел на Эрнеста Вайнштейн. Близкая смерть подчеркивала благородство этих людей, его товарищей.

Даже слабости осужденных сейчас, перед трагическим концом, оборачивались какой-то другой стороной: медлительное тяжелодумье Столярова — мудростью старости, безрассудство Цупсмана — отвагой. И эти слова Цупсмана: «Умру в красном» — ни в какой мере не звучали позерством. Они вызвали у приговоренных мысль о боевом их знамени.

С сугубыми предосторожностями, вплотную, плечом к плечу, окружили четверых смертников солдаты специального конвоя.

Командовал ими поручик Шпилевский, тот самый, который застрелил рабочего Кисельникова при вооружении дружины.

Место казни избрали на холме, у подножия Титовой сопки. Вся Чита была видна отсюда.

Толпа, усеявшая склоны, настороженно молчала.

И вдруг ропот пронесся по ней, она содрогнулась и снова замерла. Двойные цепи солдат отделяли неширокое пространство, по которому конвой вел четырех осужденных. Они шли в одном ряду.

Тысячи взглядов скрестились на фигурах четырех людей. Что было в этих взглядах?

И снова, с обострившейся до крайних пределов способностью уловить движение чужой души, смертники поняли, что огромное большинство людей, пришедших к месту казни, было движимо не любопытством. Нет! Это пришла отдать им последний долг Чита.

И, как только поняли это, приговоренные еще выше подняли головы и легче стал их шаг, как будто тысячи скорбных и дружественных взглядов поддерживали их на последнем пути.

Чуткое ухо их ловило тихий говор, пробегающий в толпе, сдержанные рыдания и тяжкие вздохи отдавались в их ушах.

Красная рубашка Цупсмана медленно плыла среди толпы, напоминая о знамени, под которым так отважно боролись эти четверо и теперь умирали. И еще о другом говорило это красное пятно, двигающееся среди черной толпы: о мщении, о расплате.

Восемь столбов возвышалось у восьми продолговатых глубоких ям. Ренненкампф хотел показать, что в последний час милостью своей даровал жизнь четырем из восьми осужденных.

Шпилевский, дергаясь и кривляясь, скомандовал привязать осужденных к столбам. Солдаты с веревками подступили к осужденным.

— Отставить! — приказал Костюшко и сам встал у столба.

Солдаты повиновались. Столяров негромким надтреснутым голосом, открытым взглядом старческих глаз глядя в толпу, произнес:

— Я уже достаточно прожил на свете. Мне шестьдесят три года. Всю свою жизнь я отдал революционной борьбе. Хотел бы еще пожить, чтобы увидеть свободу. И все же я счастлив умереть за свободную Россию… Солдаты, стреляйте в сердце, чтобы нам не мучиться!

Еще отзвук его голоса не стих, еще не слышно было ответного шороха толпы, как Костюшко, бросив на землю свою шапку, заговорил звучным и ясным голосом:

— Братья солдаты! Мы добывали русскому народу свободу. За это генерал Ренненкампф приказал расстрелять нас. Мы умираем за свободу и лучшее будущее русского народа. Знайте, придет день…

Дальше не было слышно — раздались залпы, но губы Костюшко все еще шевелились.

Залпы были нестройными: солдаты тряслись как в лихорадке, дрожащими руками перезаряжая ружья. Цупсман и Вайнштейн упали. Медленно сползало в яму тяжелое тело Столярова.

Но Костюшко еще стоял у столба. Сильный ветер разметал его густые волосы. Спутник тяжелых скитаний, сообщник в побегах, неукротимый забайкальский ветер кружил снова над головой Антона Антоновича.