Ирина Гуро - На суровом склоне

Таков был Цупсман. И в таких, как он, тоже нуждалась организация революционеров.

Антон Антонович Костюшко был человеком иного склада. Костюшко был гребнем волны, девятым валом революции.

Испытанный вожак, душа организации. Без таких, как он, она не могла бы существовать.

Четвертым был Исай Вайнштейн.

Спустя много лет историки, вглядываясь в окутанный дымкой времени образ молодого человека с тонкой шеей и темными печальными глазами, склонны, может быть, будут заключить, что задумчивый и тихий этот юноша оказался случайно среди осужденных неправедным судом Ренненкампфа. Они предположат, что карающая десница генерала, как суховей, выжигающий поля, как ветер, равно срывающий листья с могучих деревьев и слабую травинку при дороге, раздавила робкого юношу вместе с могучими его товарищами.

Верно ли это? Разве случайно шли в шеренге борцов и такие, еще не закаленные жизнью юноши? Его учили жизни и борьбе. Но он еще не окреп. И теперь его учили достойно умереть.

Да, умереть, как и жить, надо было достойно. И так же как жизнь требовала непрестанной борьбы и была немыслимой без этой борьбы, так и за достойную смерть надо было бороться.

Костюшко кинулся в эту борьбу со всей своей страстностью. Теперь, когда попытка побега потерпела крах и с вопросом о жизни было покончено, Костюшко стал готовиться к смерти.

— Великие идеи побеждают смерть и страх перед ней. Наша смерть должна внушить страх палачам, — говорил Костюшко. — Я скажу речь солдатам. Мне не смогут помешать. А то, что говорится под дулом оружия, западает в души…

Столяров заметил просто:

— Я говорить не мастак. Но в смертный час скажу народу, за что кладу голову.

Нет, Эрнест ничего не сможет сказать! Только проклятия, только проклятия…

— А ты, ты молчи. Молод ты, робок, — мягко внушал Столяров Вайнштейну. — Мы и за тебя скажем.

Но и Вайнштейн стал иным. Как взрослые, сильные птицы в перелете поддерживают своими мощными крыльями неокрепшего птенца, так орлиная стая его товарищей поддерживала дух молодого человека.

С удивлением всматриваясь в свое внутреннее «я», видел Исай Вайнштейн, что он стал за эти часы старше, мудрее и мужественнее. С какой-то новой высоты смотрел он на своих судей. Что они знают о жизни и смерти, о человеческой душе, о том, на какую вершину может она подняться?..

Бывают такие дни в Забайкалье, когда ранняя весна как бы ненароком забредает в окованное морозами, занесенное снегами царство зимы и в нерешительности останавливается на пороге. На короткий час вспыхивают горячие лучи солнца, ярким светом озаряют все до самых дальних сопок, но чем ближе к вечеру, тем быстрее теряют они свою силу, и к ночи безраздельно властвует над землей зима.

Такой день выдался 2 марта 1906 года. Сказочно прекрасен был мир, развертывающийся перед глазами узников в рамке узкого вагонного окна. Бескрайняя ширь забайкальских земель угадывалась в снежном просторе, лежащем по обе стороны полотна железной дороги.

Суровая мощь гор, надвигающихся на котловину, в которой лежал город, все огромное, мрачное и, казалось, полное тайных сил, рвущихся на волю, вокруг гармонировало с величием событий, которые так недавно здесь разыгрались. Воспоминание о них, уверенность, что жертвы не напрасны, поддерживали дух осужденных.

Вокзальная платформа была пуста: вероятно, сюда никого не пропускали, но за невысоким забором мелькали фигуры прохожих. Кузнецов, стоявший у окна, тихо, чтобы не услышал конвойный у двери, сказал:

— Павел Иванович, ваши.

Он отошел от окна, уступив место Кларкам. За забором стояли жена Павла Ивановича Мария Федоровна и молоденькая Нюта, жена Бориса. Вероятно, обе они уже долго ждали здесь, видно было, что они страшно озябли. Кларки видели своих у входа в офицерское собрание, превращенное в зал судилища. Но тогда не было на лицах женщин того выражения ужаса и растерянности, которые можно было прочесть сейчас. Едва заметив в окне вагона мужчин, Мария Федоровна и Нюта залились слезами, и Кларки поняли: бедные женщины еще не знали, что смертный приговор Павлу Ивановичу отменен.

Как ни странно, ни противоречиво было это чувство, но сейчас Павлу Ивановичу и Борису было неприятно видеть близких. Они думали о Тане, о близких Столярова и Вайнштейна, для которых наступал самый страшный день их жизни.

Вскоре чья-то грузная фигура заслонила милые лица, и больше узники не видели их.

Вокзал стал заполняться солдатами. Из окна видно было, как подтягивались части. И хотя слова команды не достигали арестантского вагона, Костюшко угадывал их по движению солдат.