Конн Иггульден - Сокол Спарты

– Таласса! Таласса ! – вопили они.

«Море!» Море. Ксенофонт сбросил с плеч суму и вместе с сотнями других побежал на гребень холма. Между тем крики впереди становились все громче и неистовей. Море. Они грезили о нем еще с пустыни. Там, впереди, их ждали эллинские поселения, эллинские города, и, прежде всего, эллинские корабли, способные унести их куда угодно. Мужчины и женщины падали на колени и сотрясались в рыданиях, неловко укрывая руками лица. Это были бурные, безудержные слезы облегчения.

Ксенофонт стоял, ошеломленный, в то время как мужчины и женщины стискивали его в объятиях, исступленно благодаря за все, что он для них сделал; за то, что спас им жизнь. Он чувствовал, как лицо ему обжигают слезы, свои и чужие, и, как мог, их отирал, стараясь сохранять хоть малую толику спокойствия.

– Эй, живо! Ведите его к стратегу! – послышались возбужденные голоса, и, обернувшись, Ксенофонт увидел перед собой мальчонку-пастуха, которого подтащили к нему. Он действительно походил на грека, а когда заговорил, Ксенофонт вскрикнул от восторга, и этот крик разнесся по лучащейся улыбками толпе.

– Я свободный эллин, сын Ликоса, – выставив перед собой ногу, запальчиво сказал мальчуган. – И ты не можешь взять меня в неволю.

Ксенофонт мотнул головой.

– Заверяю, никто не собирается брать в неволю ни тебя, ни твоих коз. Поведай-ка мне лучше об Элладе. Есть ли какие-то вести из Афин? Нас там не было больше года. Как они там, стоят?

Мальчик оглядел сборище диковатых оборванцев, глазеющих на него, как на какое-нибудь чудо.

– Стоят, чего им сделается. А оратор Полиэм предан смерти, как и Сократ. Совет отстроил порушенную спартанцами городскую стену и отремонтировал храмы в Акрополе. Так что мы здесь не какие-нибудь отсталые! Мы такие же эллины, как ты. Один из тысячи городов, и стены у нас не хуже, чем в какой-нибудь Аркадии или Фессалии.

Мальчуган сиял от гордости, показывая свое знание, но это выражение сползло с его лица, стоило ему увидеть распахнутые глаза Ксенофонта и восковую бледность, проступившую на его щеках.

– Я чем-то тебя… обидел, господин?

– Нет, мальчик. Ты сказал, что Сократ предан смерти?

– А ты что, не слышал? О, громкий был суд. Его обвинили в том, что он не чтит богов – и что молодые афиняне предпочитают слушать его речи, а не работать. Ему предложили изгнание или молчание, а старый дуралей возьми и выбери смерть! Ему разрешили принять яд. Совсем иное дело Полиэм, как мне рассказывал отец. Он…

Ксенофонт отвернулся от болтливого выродка и вслепую побрел сквозь толпу. На какое-то время горе полностью опустошило его, изгнав из головы все мысли. Он прошел такой долгий путь, познал столько нового. И если нет теперь Сократа, чтобы его выслушать…

Он чувствовал, что плачет, и на этот раз не пытался скрыть слез. Сел обессиленно на камень, подальше от радостной толпы, напрочь от нее обособившись.

Спустя какое-то время рядом послышались тихие шаги, и тогда он отнял руки от глаз и приподнял голову, что лежала у него на скрещенных руках.

Он думал увидеть Хрисофа, а это неожиданно оказалась Паллакис. Ксенофонт смотрел на нее снизу вверх покрасневшими воспаленными глазами.

– А ты его так и не узнала, – с горестным упреком уронил Ксенофонт. – Это был великий человек, поистине редкостный. Хотя вряд ли он записывал что-то из сказанного. Ты можешь себе представить? Ну что такое устное слово? Через столетие его уже и не вспомнят. Статуй Сократа тоже нет. Люди даже не узнают, что он когда-то жил на свете.

– Но написать о том, что помнишь, сможешь ты. Почему бы нет? – робко предположила Паллакис. – Мне отчего-то кажется, что он бы тебе это доверил. Я ведь вижу, ты его действительно любил.

Она присела рядом, а Ксенофонт едва переборол безотчетный порыв припасть к ней и уткнуться лицом ей в плечо. Но он все-таки совладал с собой, почувствовав, что сила воли постепенно возвращается. Эта женщина не принадлежала ему, хотя, гляди-ка, подошла. Возможно, дело все же не столь безнадежно.

– Что ты теперь будешь делать? – спросила Паллакис. – У нас есть серебро и золото. Ты раздашь его по людям? Или…

От неожиданно пришедшей мысли он моргнул. Горе пока можно запрятать поглубже, а заняться им как-нибудь потом. Хвалу Сократу следует воздать вином и письменным словом – Ксенофонт себе в этом поклялся, – но сейчас можно и нужно сделать нечто большее.

Он с внезапной энергичностью потер лицо ладонями и, резко встав, возвратился к группе. Хрисоф встретил его откровенно сочувственным взглядом, но Ксенофонт лишь поморщился и отозвал его в сторону от остальных.