Назир Сафаров - Гроза

— Не встречал, бободжан.

— А не врешь ли ты?

— Лжец — враг аллаха, бободжан.

— Так-то так, но все же впредь постарайся не говорить неправды. А теперь иди, да возвращайся. Нам есть о чем поговорить с тобой не спеша.

Ходжа открыл дверь и выпустил Хатама на улицу.

Выйдя из освещенного помещения в ночную тьму. Хатам некоторое время стоял, не различая дороги. Но постепенно кругом начало просветляться. Сперва выступила из мрака мечеть, потом появились и ступеньки, по которым он недавно сюда поднялся. Холод как будто немного ослаб, и ветер стал тише. Хатам спустился по лестнице и зашагал в сторону Чертова моста.

Ко всем приключениям и хлопотам прибавилась еще одна забота. Его чуть было не назвали лжецом. И почему он сказал: «Возвращайся, нам есть о чем поговорить. О чем он собирается со мной говорить? И почему он меня заподозрил во лжи? Ведь действительно этого старика я вижу впервые. Когда я брился в тот раз у цирюльника, там брился и какой-то старик. Голова у него была вся в родинках, так что цирюльник изрезал ему всю голову, а к каждой ранке прикладывал клочок ваты. Вся голова была в вате. Может быть, это и был тот самый старик… Но что из того, если я его все равно не запомнил и не узнал…

Но сам тот случай Хатам, шагая теперь в непроглядной тьме, вспомнил хорошо и подробно.

Однажды он шел и увидел, что около самой дороги, под старым карагачом, устроился цирюльник со своими инструментами. Давно уж юноша не был у цирюльника, волосы у него отросли и теперь он решил воспользоваться счастливым случаем. Он поздоровался, но брадобрей, занятый своим делом, не обратил на него никакого внимания, хотя и ответил на приветствие.

На низком табурете сидел с выражением нетерпения жидкобородый пожилой человек, с подвязанным на шее передником коричневого цвета. Похоже, бритва брадобрея доставляла ему мученье, он сидел, стиснув зубы, а при каждом движении бритвы глубоко втягивал морщинистую шею.

— Да не будьте же ребенком, наберитесь терпенья, — ворчал цирюльник, — у вас же не волосы, а настоящие гвозди. И это бы ладно, но в волосах у вас гнездится несчетное количество родинок. Тут есть родинки матки, вокруг них как цыплят вокруг наседки множество родинок-детенышей.

То и дело цирюльник прилеплял вату к порезам на голове старика.

Правя бритву, он взглянул, наконец, и на юношу, стоящего в стороне и ожидающего своей очереди.

— Вы бы присели, молодой человек. Скажите-ка, приходилось ли вам бывать на хлопковом поле? — спросил вдруг цирюльник, показывая глазами на голову старика. — Хлопчатник сначала завязывает бутоны, потом цветет, потом образует коробочки. Коробочки созреют и раскрываются, вот вам и хлопок… Не напоминает ли вам голова этого человека хлопковое поле?

Хатам не знал, что ответить на слова брадобрея.

— Ну, это я так болтаю, просто, чтобы поговорить.

Рука его не переставала работать, но и язык тоже.

— С другой стороны говорят, что родинки к счастью, и у кого больше родинок, тот и счастливее.

— Если так, то дедушка должен быть счастливейшим человеком, — осмелился наконец ввернуть свое словцо и Хатам.

— Вам бы такое счастье, — отозвался бедняк, — а я уж им сыт по горло. Да скоро ли вы перестанете меня мучить, дорогой мой Ходжа?

— Терпенье, мой друг, терпенье. Это только молодость нетерпелива, а вам торопиться уж некуда. Да, молодость это ветер, это горенье, не правда ли, молодой человек? — продолжал балагурить цирюльник. — Ни ветер, ни огонь обуздать нельзя, но старость, оказывается, укрощает и то и другое. Не остается под старость ни огня, ни ветра, а остаются только немощи да болезни… И выходит, что на свете нет ничего ценнее и прекраснее молодости… Да, да, придет время, и вы меня вспомните. Сейчас вы думаете, что болтаю вздор, но когда-нибудь скажете сами себе: а ведь прав был тог юродивый брадобрей!.. А вата — это хорошее дело, — продолжал болтать без умолку Ходжа-цирюльник. — Вот случится вам простыть, подожгите ее, а потом понюхайте, все как рукой снимет. Или ранение какое-нибудь. Жгите вату в чашке. На стенках останется нагар. Этот нагар и прикладывайте к ране… Я-то сейчас не нагар прикладываю к его голове, а просто вату, но и то, видите, кровь не течет, остановилась. Да что толку. Волосы отрастут снова. Не пройдет и двух недель, как он появится опять, понукая своего осла… Вы думаете, эта бритва терзает его родинки? Она терзает мое сердце. Я ему сколько раз говорил: бери пример с меня. Вот я отрастил волосы и хожу себе и неверным от этого не стал. А он твердит одно: «Отращивать мусульманину волосы на голове запрещается шариатом»… А я вам скажу, что мы неучи и невежды. Темные мы и бестолковые. Невежество и злоба свили гнездо в голове у нас, мусульман. Не смейтесь, но мы подобны овцам. Когда им связывают ноги и когда подносят нож к горлу, они безропотны и бессильны. Мы тоже позволяем вязать нас по рукам и ногам и безропотно ждем, когда нам перережут горло. Но почему? Мы ведь не овцы! Мы только и знаем говорить: «Вай хам гузор!.. Инам мегузарад».