Наталья Громова - Насквозь

В начале 80-х годов Тарас Перепуст, делавший у нас ремонт и всегда ходивший в расшитой украинской рубашке под пиджаком, стал уговаривать меня поехать к нему на родину в село Иваньково под Нежин, чтобы я увидела сказочную страну Украину, где все не так, как здесь в Москве. Здесь люди злые. Отчуждены друг от друга. Не умеют колядовать, читать молитвы, петь хором и красиво говорить на своем языке. И я, сраженная его рассказами, поехала туда на несколько дней.

В тесном автобусе, вышедшем из Нежина, я вдруг увидела указатель, на котором было написано – Черниговский район, село Монастырище. И тут словно схлопнулись два пространства. Дело в том, что моим местом рождения и был указан Черниговский район и село Монастырище, только на Дальнем Востоке в воинской части на краю света. Видимо, в Приморье, где я родилась, жили переселенцы именно из этих мест Украины и я, встретившись с дорожным знаком, поняла, как эта местность попала в мой паспорт. Вот они собрали свой скарб и через Урал, Сибирь двинулись в Тихому океану. Все, что они могли донести отсюда туда, – это название своих мест. Правда, я вспомнила, как мама говорила: «Страшно было зимой идти через это село! Закроют ставни, и становится на улице темно и совсем уж страшно».

Пока я думала о жителях Монастырища, мы въехали в огромный поселок и вышли из набитого автобуса, прижимая к себе свои сумки. Тарас тут же хвастливо показал на здание местного музея. Это был огромный дом, где были собраны артефакты этих мест лет за пятьсот. Так он рассказывал. Конечно, с некоторым упором на то, что мир начался ровно отсюда.

Потом мы пошли по большой улице, похожей на проспект, и перед нами выстроились мазанки, как в фильме «Вечера на хуторе близ Диканьки». Впереди изгибалась река. Почему-то мы оказались на кладбище, где хоронили столетнюю старуху и все с ней – умершей – по очереди разговаривали. То есть не о ней, как было принято у нас, а именно с ней, как с живой. Выходили и говорили, как на собрании, о себе, о своих плохих поступках, о том, что просят ее там, где она теперь оказалась, походатайствовать за них. Рядом со мной стояла юродивая женщина и все время дергалась и смеялась. Мне тут же объяснили, что она в детстве засунула голову в печь и, когда ее оттуда вынули, подвинулась умом. Потом мы пришли на огромный двор, где шли поминки. Тут стоял стол, уставленный огромным количеством еды. Это был борщ с уткой, галушки и пироги. Повсюду было множество людей, на столах чистые скатерти, вышитые яркими цветами, расписная посуда. Ни одного пьяного. Вскоре пришли молодые трактористы, и, сев вместе со всеми, стали говорить, как в кино, сколько они обработали сегодня гектаров земли. Потом все запели. Я не могла никак отделаться от ощущения, что я нахожусь внутри советского фильма о прекрасных буднях украинского колхоза. Казалось, что все нарочно немного играют эти роли. Однако внезапно появлялись незапланированные темы. Стали спрашивать про Москву. Вдруг за поминальным столом встала доярка-стахановка со значком на груди и спросила меня: «Раз ты с Москвы, объясни нам, почему у нас в селе масла нет? Мы же сдаем государству столько молока?» Ответа у меня не было. Но все смотрели на меня серьезно.

Вообще у меня там возникло стойкое ощущение, что я должна отвечать за все. Я же из Москвы. И когда вечером ко мне подошел молодой человек и спросил, знаю ли я стихи Шевченко, мне стало совсем неловко. Он стал мне читать наизусть «Завещание».

– Я твоего Лермонтова знаю, – язвительно говорил он.

– Моего? – удивлялась я.

А утром я попала в Дом культуры на товарищеский суд, где два соседа судились за межу. Стоя на сцене, перед столом с судьями, они рассказывали, как все у них были расчерчены участки земли при прадеде и деде, и каждый поминал историю своего рода. Ко мне несколько раз поворачивались какие-то женщины в платках и худые с острыми подбородками мужчины и спрашивали: ты на чьей стороне? Почему-то им было интересно, что я о них думаю.

Когда я уезжала – все готовились к свадьбе. Несколько девушек плели венки, которые они должны были спускать по реке, а женщины украшали огромный шатер, где справлялась свадьба. Они жалели, что я уезжаю, говорили, что если бы я увидела этот обряд…

Не оставляло чувство, что мне все время хотят что-то объяснить. Конечно, там шла своя трудная жизнь, и не так уж я была интересна этим людям, но меня не оставляло чувство, что со мной говорят не люди этого села, а само пространство обращается ко мне. С каким-то новым знанием я уезжала из этих мест.