Наталья Громова - Насквозь

Танцует, поет, умеет жить в чистоте, – ее мать и бабка старообрядки – можно сказать, подфартило. Опять же по комсомольскому набору его взяли на юридический факультет с четырьмя классами образования, а потом предложили работу в НКВД, где в 1937–1938 годах уничтожили весь прежний слой чекистов. А тут очень подходящий кадр – русский, с есенинской челкой, с рабоче-крестьянским происхождением. Его портрет, перерисованный кем-то карандашом с юношеской фотографии, всегда висел в спальне. Там он был светлоглазым и кудрявым юношей. Тайной любовью он, видимо, любил Есенина, но хорошо помнил те времена, когда тот был под запретом.

– Что с человеком водка-то сделала, – вздыхая, говорил он мне шестилетней, когда мы брели с ним по лесу, собирая грибы. Он любил делиться со мной самыми разнообразными суждениями. Рассказывал, как Есенин повесился в «Англетере», как было ужасно пьянство и буржуазное разложение. А я видела молодого человека, похожего на деда, висящего на люстре в большой комнате. Мы обычно садились на большой пень; по-деревенски из большой белой тряпицы дед извлекал крутое яйцо, хлеб и бутерброд с докторской колбасой. Огромный кусок, отрезанный от круглого столового хлеба, пах лесом и летним воздухом. Говорил он очень обстоятельно. Дед казался мне более загадочным, чем отец, он все время начинал что-то рассказывать, но внезапно обрывал себя, не договаривая. Больше всего он не любил вопросов. Уходил от них, уклонялся с байками, с прибаутками, а иногда даже становился красным и словно чем-то возмущался в глубине.

Спустя годы, листая в книжном магазине книжку мемуаров Судоплатова – известного генерала НКВД, принявшего участие во всех дерзких заграничных операциях от убийства ледорубом Троцкого до кражи чертежей атомной бомбы, – я увидела на общей фотографии лицо своего кудрявого деда. Конечно же, ни одной фамилии под фотографией указано не было, но он сидел и улыбался, глядя мне в глаза, недалеко от главного развед-чекиста. Он хитро смотрел на меня из книги, и было видно, что ему нравилось, что он так удачно засекречен, что я могу только догадываться о его прошлом.

Я всегда поражалась тому, как он требовал от моей бабушки – женщины гордой, но сломленной – хрустящей белой скатерти, передника и сервировки стола как в ресторане. В нем никогда не было никакой простоты, хотя он вышел из самых-самых низов. Он мечтал для себя по-деревенски понятого благополучия. Крахмальную белую скатерть. Салфетку под подбородком. Чистые сверкающие тарелки.

Наверное, в НКВД дед ощутил огромное, упоительное чувство власти над людьми, право распоряжаться их судьбами. Хотя не мог не бояться. Ведь заступил на место вычищенных и расстрелянных. Потом еще включится прежнее, деревенское, мрачное – веселая когда-то жена заплатит за унижения, за страхи и боль. Чтобы больше не танцевала и не смеялась. Однажды, когда мне было тринадцать лет, я отдыхала в Запорожье у знакомых своей бабушки по санаторию. Подруг у бабушки давно уже не было. Просто ей нельзя было их иметь. И вот эта милая женщина, которую звали тетя Зина, рассказывала мне, как бабушка веселила всю их палату в санатории. Танцевала в простыне на огромном подоконнике бывшего дворца. Устраивала праздники, смеялась до упаду. Я еще ее переспросила, не путает ли она чего-то. Это точно была моя бабушка?

– Ну да. Разве ты не знаешь? – удивилась тетя Зина.

Я не знала такую бабушку и никогда ее такой не видела. Но вежливо промолчала. Да и сама тетя Зина являла нечто странное. На ее руке с тыльной части был нарисован какой-то длинный черный номер. Собрание множества кривых цифр. Однажды ее муж – человек с ярко-голубыми глазами, сказал по секрету мне и моим родителям дикую вещь, что с тетей Зиной надо всегда говорить бодро и весело, и побольше смеяться. И нельзя говорить ничего ласкового и жалостливого. Почему? Потому что ей может сделаться очень плохо, у нее случится истерика, и тогда ее придется везти в больницу. Конечно, я бросилась к родителям с вопросом, как такое может быть? Отец сказал, что тетю Зину в моем возрасте угнали в Германию, и там сделали так, что у нее никогда не может быть детей. Прежний мир, о котором я узнавала в детстве, оказался абсолютно непригодным для житья. Каждое воспоминание взрослых – вызывало оторопь и удивление, как это они остались живы. Что история тети Зины, что постоянные рассказы о картофельных очистках, из которых отцу пекли оладьи. Это потом мама со смехом мне скажет: