Наталья Громова - Насквозь

– А на черта мне нужен этот съезд партии, – прошептал низкорослый пионер с недостаточно короткими волосами, – и я подумала, что и правда, зачем мы как заведенные марионетки все ходим и ходим к этим толстым теткам и дядькам с их искусственными улыбками.

Тем временем в нашей квартире, хотя это мало меня касалось, шли развернутые боевые действия. Теперь мне было строго-настрого запрещено выходить на кухню. Обедала я после школы в комнате, где под накрытым полотенцем стояла тарелка с холодным супом, зато я была в безопасности. Соседки имели огромный опыт сживания со свету. Наверное, – думала я, – они считали, что вдова и дочери полковника Малышева имеют полное право занимать всю квартиру. И подсознательно стремились истребить всех живых существ. Каждый раз при появлении новых соседей они некоторое время сдерживались, но потом их охватывало ощущение, что судьба поступила с ними несправедливо, и тогда они брались за старое.

В воскресные дни, когда родители пытались выспаться, ровно в шесть утра наши соседки начинали концерт в коридоре, набив в авоськи банки и бутылки; этот перезвон напоминал мне кадры из фильма «Тимур и его команда», когда пионеры-тимуровцы собираются на призыв своего командира. Однажды соседки полили пол перед нашими дверями подсолнечным маслом, и мы, выходя по очереди, падали. Их безудержная фантазия не знала предела. Родители, исчерпав все аргументы в переговорах, вызвали общественницу и подали на них заявление в товарищеский суд.

В квартиру вошла полная пожилая дама в маленьком плетеном берете с блестящей брошкой в виде жука.

– Ну что, Малышевы?! – грубо обратилась она к полковничьей родне прямо с порога – снова хулиганничаете?

Соседки, перебивая друг друга, стали, жестикулируя, что-то рассказывать про моих родителей. Я кстати, так никогда не узнала, в чем те были, по их мнению, виноваты. Но общественница только махнула рукой.

– Вы мне тут не пойте, Валентина Ивановна, – адресовалась она к вдове полковника Малышева. – Вы с 1946 года угомониться не можете.

«Ого, – подумала я. – Аж с сорок шестого года. Я еще не родилась».

А общественница продолжала:

– Я вас всех жду на заседании товарищеского суда послезавтра.

Родители переминались с ноги на ногу, чувствуя всю нелепость ситуации. Суд постановил нам и соседкам искать варианты разъезда, в ином случае все будут платить штраф. Начались поиски размена. И все было бы прекрасно, потому что можно было бы поселиться и на Кутузовском проспекте, и даже на Арбате, но было одно «но». Огромные, черные, резные шкафы Малышевых, упирающиеся в трехметровые потолки, невозможно было не то что вывезти, но даже сдвинуть с места. Эти стоячие черные гробы стали своеобразным символом недостижимых усилий моих родителей найти выход из тупика коммунальной жизни. Из их непроходящего отчаяния.

И вот чудо – им предложили обмен в квартиру в Бабушкине. Отдельную, двухкомнатную распашонку в кирпичной пятиэтажке. Этот вариант показался родителям избавлением. Мы никогда не жили в отдельной квартире. К слову сказать, несчастные обитатели бабушкинской малометражки, которые купились на жилье на проспекте Калинина, спустя полгода оказались в больнице с загадочным отравлением.

Квартира-надгробье полковника Малышева снова собирала свою роковую жатву.

Бабушкино я не просто невзлюбила – возненавидела, считая его анти-городом, анти-Москвой. Маме очень нравилась здешняя зелень, парки, остатки прежней подмосковной атмосферы. Отец стал еще чаще приглашать военпредов на просветительские пирушки. Сами же родители приезжали на этот край света лишь поужинать и переночевать. В набитом автобусе, в переполненных вагонах метро они уезжали в центр Москвы на работу и возвращаясь поздно вечером, когда вокруг было совсем темно и ничего не было видно. А я, лишившись Галкиной, своей Москвы, Арбата, балкона на девятом этаже, чувствовала себя изгнанной из рая.

В Бабушкине я узнала, что улицы бывают поделены между группировками. По выходным – темные испитые личности ходят стенка на стенку с цепями, обмотанными на руку. Они выбираются из деревянных домов, из мрачных подъездов с черными дырами, из-за высоких заборов. Здесь еще то тут, то там попадались собачьи будки, колодцы у домов, иногда около девятиэтажек паслись коровы. Здесь рядом с остатками умирающего Подмосковья стоял городок, населенный семьями пограничников, с большой военной частью. Большинство детей в школе, куда я попала, были из пограничных застав со всего Советского Союза. Девочки держались на перемене стайками и говорили: «На выходные поедем в Москву!» Целые перемены я стояла у стены в надежде, что за брошенной фразой, шуткой смогу найти, почувствовать «своего» человека. Наша классная – по совместительству комсорг школы, почувствовала, что я другая. Она щурилась на меня, словно старалась разгадать, кто я есть на самом деле. И когда стали составлять списки для поездки в трудовой лагерь в Ростов-на-Дону, она сказала, что брать меня не хочет, потому что мне там будет трудно. Но я зачем-то настояла, и меня взяли.