Алексей Кожевников - На Великой лётной тропе

Стрельба умолкла так же неожиданно, как и началась. Ветер развеял дым, и рабочие увидели, что из всех расщелин, из-за каждого камня, припадая к земле, бежит враг — ружья наперевес, штыки поблескивают. Враг быстро подходил ближе, подобно воде, когда она в ливень хлынет с гор.

Во многих местах кричали «ура» и бежали навстречу врагу также с готовыми штыками.

Юшка метался на своем вороном от участка к участку и кричал:

— Вперед! Вперед!

А враг все прибывал, колоннами и цепями выползал из-за гор, и не было ему конца.

Во многих местах он прорвал заграждения, и драка продолжалась за чертой их.

Юшку поймал Прохор:

— Задавит он нас! Завод выезжает.

— Пусть выезжает.

Поток груженых телег, пеших женщин, детей, скота в пыли и криках выползал из завода и терялся в Смертельной щели.

Прохор обходил улицы и предупреждал, чтобы все, кто хочет, выезжали.

К ночи враг опрокинул все заграждения и ворвался в поселок.

Защитники завода отступили. Дольше всех держался отряд Юшки Соловья.

— Держись! Умрем за волю! — призывал Юшка.

— Умрем, Юшка! — отвечали ему.

Ночью он увел своих уцелевших сподвижников к Смертельной щели, куда только что ушел последний заводской воз, и сказал:

— Я остаюсь здесь! Кто со мной?!

— Я, Юшка! — крикнул Бурнус.

— Все, Юшка!..

Они заняли Смертельную щель.

Юшка подозвал Ирину и сказал:

— А ты уходи!

— Куда?

— К нашей дочурке.

— Я не нужна ей. Буду здесь с тобой… с народом.

И снова заняла свое боевое место. Заняла без слов, с одной думой: «Я готова на все. Прости меня, мой народ, прими в свое будущее!»

Закончено в 1977 г.

Урал — Москва — Абрамцево

Многие из вас спрашивают, как пишутся у меня книги. Чтобы ответить на это, я не раз пробовал наряду с писаньем книг записывать, как оно происходит. Но вскоре убеждался, что рассказ о книге, о том, как создавалась она от первой задумки до последней точки, будет гораздо длинней самой книги. У меня не хватало на это ни упорства, ни времени. В этой коротенькой статье расскажу только кое-что.

Я — не поэт, а прозаик, стихами никогда не занимался всерьез. Но моя писательская биография началась стихотворением. Мне было тогда лет шесть-семь. Деревенский парнишка, сын неграмотных родителей и сам неграмотный, я не имел никакого представления о печатном слове, знал только разговорное да песенное.

В ту пору в нашей деревне главенствовали рассказы мужиков, ходивших в Сибирь, искать место для переселения. Ходили они долго, с год, а вернувшись, еще дольше спорили: переселяться или не стоит. Одни расхваливали Сибирь: обширные непаханые земли, нерубленые леса, великие рыбные воды. Другие, наоборот, хаяли: долгие зимы, непролазные снега, жгучие, нестерпимые морозы.

В этих спорах постоянно порхало и особенно нравилось мне летучее, звонкое слово «Енисей». Оно просилось в песню. Через него река Енисей представлялась мне летящей стрелой, пущенной из лука великаном.

И вот однажды, в какой-то праздник, я, нарядно обряженный во все новое — рубаха, штанишки, лапти, онучи, — выскочил на улицу. Было грязно, стояли лужи, а я топал напрямик, победно размахивал руками и громко, счастливо скандировал:

Я — вятский, их, бедных лапотников, часто называли пренебрежительно лапото́й.

Это было мое первое сочинение; я не старался над ним, оно выскочило само собой от какого-то восторга. Я скандировал, разбрызгивая ногами грязные лужи, а вокруг праздные, подвыпившие люди смеялись, подзуживали: «Ну-ка пройдись еще! Ловко получается!» Один дядька из ходоков сказал: «Ишь с кем обвенчался, с Енисеем. Далеко замахнулся парень!»

Домой я пришел весь в грязи. Мать задала мне здоровенную трепку — мой первый литературный гонорар. Долго саднела у меня спина, исхлестанная моими же мокрыми портянками, сильно горели надорванные уши, но интерес к Сибири, к Енисею не угас.

Научившись кое-как держать ручку, я начал записывать рассказы ходоков, а потом и все другое, показавшееся мне ярким, интересным: песни, сказки, байки, споры, словечки. Семья наша была большая, порой до десяти человек, а изба маленькая, в одну комнату, и у ребятишек не водилось ни особого уголка для занятий, ни полочки для книг и тетрадок. Свои записи я складывал в пестерь — плетеное из лык дедово лукошко, — висевший после смерти деда без всякого употребления под потолком избы.