Барбара Кингсолвер - Библия ядоносного дерева

В последнее время я начала собирать старые книги, прославившиеся опечатками. В них — масса иронии. Особенно в Библиях. Конечно, я не видела ни одного оригинала, но в те эпохи, когда книгопечатание было редкостью, в каждый данный отрезок времени имело хождение лишь одно ее печатное издание, и люди знали его наизусть. Содержавшиеся в нем опечатки становились знамениты. В 1823 году, когда Ветхий Завет появился со стихом: «И встала Ревека и верблюды ее…» [144] Бытие 24:61. — верблюды вместо служанок — эту Библию окрестили «Верблюжьей». В «Львиной Библии» 1804 года издания сыновья выходили из львов, а не из лона, а в «Библии убийц» 1801 года, в Послании Иуды (1:16), ропотники не роптали, а убивали. В «Библии стоящих рыб» рыбаки, вероятно, застыли в изумлении, увидев, как рыбы (а не рыболовы) стоят на берегу от Ен-Гадди до Эглаима. Потом было еще с десяток: «Па́точная Библия», «Медвежья Библия», «Жучья Библия», «Уксусная Библия»… В «Грешной Библии», в Евангелии от Иоанна (5:14) вместо «…ты выздоровел; не греши больше» было напечатано: «ты выздоровел; греши больше»! Бог есть любовь! Вобюл тсе гоб!

Обожаю эти забавные опечатки. Они наводят меня на мысль: интересно, какую Библию написал бы мой отец в Африке? Мы приехали туда со столькими впечатанными в нас ошибками, что не можем знать, какие из них произвели на местную паству неизгладимое впечатление. Помнят ли они еще папу, высокого, стоящего перед ними и провозглашающего: «Папа Иисус бангала!»?

Я помню. Всегда вспоминаю его таким. Мы — равновесие между своим ущербом и собственными прегрешениями. Он был моим отцом. Ему я обязана половиной генов и всей историей его жизни. Ошибки — неотъемлемая часть сюжета. Я рождена от человека, который верил, что не может изрекать ничего, кроме истины, а ведь именно он оставил на все времена «Библию Бангала» — «Библию ядоносного дерева».

Живот, скользящий по ветке. Широко разинутая пасть, синее небо. Я — «все, что здесь есть». Глаза в кронах деревьев никогда не мигают. Ты молишь вместе со мной свою дочь-сестру-сестру об освобождении от бремени, но я не зверек, и не мне судить. У меня нет зубов и нет причин судить. Если испытываешь грызущую боль в костях, то это — ты сама, твой голод.

Я — мунту Африки, мунту одного ребенка и миллиона других, умерших в тот же день. Я — твое непослушное дитя, ставшее хорошим, потому что, когда дети умирают, они бывают только хорошими. Это наша победа на великом долгом пути и твой проигрыш. Мать скорбит о том, что помнит, а помнит она то свое бесценное дитя, уже ставшее жатвой времени, и не смерть в том виновна. Мать видит невинность, нетронутое царство великого павшего вождя, огромную пробоину в форме ребенка, не перестающего расти и становящегося великим. На самом деле мы — совсем иное. Ребенок мог вырасти и стать скверным или самой добродетелью, но скорее всего был бы обыкновенным. Совершить много ошибок, причинить тебе боль, заглотить враз целый мир. Но ты отослала нас в какое-то другое царство, в котором мы, отрешенные, двигаемся через лес, где ни одно дерево не падает под лезвием топора и где все так, как никогда не могло быть.

Да, все вы соучастники падения, и да, мы ушли навеки. В небытие такое странное, что его следует назвать как-то по-другому. Назовем его мунту: то, что здесь, с нами.

Мама, подожди и послушай. Вот ты ведешь своих детей к воде и называешь это историей гибели. А вот что вижу я: лес. Деревья — как мускулистые животные, выросшие сверх меры. Лианы сплетаются с себе подобными и тянутся вверх в борьбе за солнечный свет. Змеиный живот скользит по ветке. Купы побегов, выгибая шеи, прорастают из корней деревьев, высасывают жизнь из смерти. Я — сознание леса и знаю: лес пожирает себя и живет вечно.

Вон там, внизу, по тропе шагает женщина, за ней, гуськом — четыре девочки, четыре бледных обреченных бутона. Голубоглазая мать ведет их, размахивая перед собой рукой, — она раздвигает занавес паучьей паутины. Будто дирижирует симфонией. Сразу за ее спиной — самая младшая, она постоянно останавливается, чтобы обламывать верхушки веток, до которых может дотянуться. Ей нравится едкий запах, его испускают растертые между пальцами листья. Наклонившись, чтобы поднять упавший листок, она видит толстого оранжевого паука, сбитого на землю. Паук лежит на спине, неуклюже уязвимый, сучит острыми ножками, хочет снова взобраться в воздух. Девочка осторожно выставляет ногу и мыском ступни раздавливает паука. Его темная кровь грозно брызгает в стороны. Девочка бежит, догоняя своих.