Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

В тот вечер у Сутеевых Степан познакомился с художником-декоратором Большого театра Яковлевым. Оказывается, они были соседями. Декоративные маетерские Большого театра находились в здании рядом с мастерской скульптора. На следующий день Яковлев обещал у него побывать. Он и в самом деле пришел и привел с собой писателя-одессита Кипена. Долго и молча рассматривали они скульптуры, а Степан стоял рядом, дымил трубкой и время от времени в двух-трех словах сообщал историю создания той или иной работы.

— Представьте себе, я ничего подобного никогда не видел, — вымолвил наконец Кипен и обратился к Яковлеву: — Что вы на это скажете, а?

— То же самое, что и вы. Жалею, что до сего времени не знал об этих сокровищах.

— В следующий раз обязательно приведу с собой Серафимовича. Вы не возражаете? — спросил Кипен.

— Нет, конечно. Он что, тоже писатель?

— Разве вы у него ничего не читали?

Степан пожал плечами. Немного погодя, сказал:

— Писатели нас понимают лучше других. В Италии я очень дружил с Амфитеатровым. Хороший человек...

К вечеру Яковлев опять зашел к Степану и пригласил его вместе поужинать. На столе, рядом с куском мрамора, он увидел первый том «Рассказов» Серафимовича.

— Вот взял у Григория Осиповича. Надо почитать. А то как-то неудобно, большой писатель, придет ко мне, а я у него ничего не читал, — как бы оправдываясь, сказал Степан. — Да и времени нет. На работу и то его не хватает...

Дружба с Яковлевым расширила круг знакомых Степана. К нему теперь часто заходили артисты, художники, журналисты, а вскоре, верный своему слову, Кипен привел и Серафимовича. Они пришли днем и застали скульптора за работой. Перед ним на столе, сколоченном из толстой двухдюймовой доски, лежал кусок белого мрамора с уже обозначившимися контурами женской головы. Здесь же рядом дремал серый пушистый котенок. Его скульптор подобрал на улице.

— Вот Калипсу делаю, — ответил Степан на вопрос Кипена, над чем он сейчас работает. — Яковлев недавно рассказал одну занимательную историю про грека Одиссея. Так она, эта самая Калипса, сумела своими чарами удержать его у себя целых семь лет. Должно быть, порядочный бездельник был этот Одиссей, ежели возле бабы проторчал столько времени, — заключил он вполне серьезно.

Серафимович и Кипен не удержались, чтобы не рассмеяться.

— В наше время, пожалуй, столько не проторчишь, верно? — заметил Серафимович.

Он, не в пример другим, не кинулся сразу к скульптурам, поговорил с хозяином, всмотрелся в него, а уже потом молча принялся разглядывать его работы. Кипен было намерился, на правах старого знакомого скульптора, взять на себя роль толкователя, но Серафимович остановил его.

— Тут и без того все ясно, как на бумаге написано.

Уходя, он стал извиняться, что они пришли не вовремя и оторвали скульптора от работы.

— Если разрешите, мы зайдем к вам как-нибудь вечерком.

— Прошу, очень прошу, заходите в любое время. Мне приятно было с вами поговорить.

В понятие «поговорить» Степан, видимо, вкладывал свой собственный смысл. Оба они — и скульптор, и Александр Серафимович — по характеру были не слишком разговорчивые...

— Он мне понравился, такой простой, совсем не похож на писателя. По виду настоящий кузнец, — говорил вечером Степан о Серафимовиче, сидя в гостях у Сутеевых.

— А вы сами-то, Степан Дмитриевич, похожи на художника? — с улыбкой заметил Григорий Осипович.

— На кого же я, по-вашему, похож? — слегка обиделся Степан.

— Вы скорее смахиваете на странника или старообрядческого начетчика, — откровенно признался Сутеев.

Против странника Степан не возражал, но походить на начетчика не хотел и на следующий день явился к Сутеевым подстриженный и подбритый.

— Ну, что вы теперь скажете?

Зинаида Васильевна расхохоталась.

— Напрасно вы его послушались, Степан Дмитриевич, и отрезали волосы. Они вам так шли.

— Вот черт, это он смутил меня, — проворчал недовольно скульптор.

У Сутеевых он работал над портретом Зинаиды Васильевны, а после вечерами подолгу просиживал в кругу их семьи за чаем, рассказывая о своей удивительной жизни, начав этот рассказ с самого раннего детства. В минуты откровенности он признавался:

— Мне у вас так тепло и хорошо, что и высказать не могу...

Революции подобны землетрясениям. Где-то в фундаменте общества, в самых его нижних слоях, точно в глубинных пластах земли, накапливается скрытая от глаз взрывная сила. И вдруг происходит сдвиг. Привычное здание общества рушится, разваливается, словно карточный домик. Так произошло двадцать седьмого февраля семнадцатого года с тысячелетней монархией Российского государства.